А Ланселет – он тоже один? И вновь накатили воспоминания, куда более яркие, нежели фантазии; Моргейна вспоминала тот день, и озаренный ярким солнцем Холм, и поцелуи Ланселета, впервые пробуждающие в ней желание, острое, точно лезвие ножа; и горечь сожаления о принесенном обете. И после, в день свадьбы Артура и Гвенвифар, когда Ланселет едва не сорвал с нее одежду и не овладел ею прямо в конюшнях… вот тогда его и впрямь влекло к ней…
И вот, отчетливая и резкая, точно Зрение, в сознании возникла картина: Ланселет расхаживает по внутреннему двору один; на лице его обреченность и одиночество… «Я не использовала ни Зрение, ни собственную магию, для того чтобы привлечь его ко мне во имя своекорыстной цели… оно пришло само, нежданным…»
Молча и бесшумно, стараясь не разбудить девушку, Моргейна высвободилась из-под руки Элейны и осторожно соскользнула с кровати. Ложась, она сняла только туфли; теперь она наклонилась, надела их вновь и потихоньку вышла из комнаты, беззвучно, точно призрак с Авалона.
«Если это лишь греза, рожденная моим воображением, если он не там, я пройдусь немного в лунном свете, дабы остудить кровь, и вернусь в постель; никому от этого хуже не станет». Но картина упорно не желала развеиваться; и Моргейна знала: Ланселет и впрямь там, один, ему не спится так же, как и ей.
Он ведь тоже с Авалона… солнечные токи разлиты и в его крови тоже… Моргейна неслышно выскользнула за дверь, миновав задремавшего стражника, и глянула на небо. Луна прибыла уже на четверть и теперь ярким светом озаряла мощенный камнем двор перед конюшнями. Нет, не тут… надо обойти сбоку… «Он не здесь; это все лишь греза, моя собственная фантазия». Моргейна уже повернула назад, собираясь вернуться в постель, во власти внезапно накатившего стыда: что, если стражник застанет ее здесь, и тогда все узнают, что сестра короля втихомолку разгуливает по дворцу, в то время как все порядочные люди давно спят, – одно распутство у нее на уме, не иначе…
– Кто здесь? Стой, назови себя! – Голос прозвучал тихо и резко: да, это Ланселет. И, невзирая на всю свою безудержную радость, Моргейна вдруг устрашилась: положим, Зрение не солгало, но что теперь? Ланселет взялся за меч; в тени он казался очень высоким и изможденным.
– Моргейна, – шепотом назвалась молодая женщина, и Ланселет выпустил рукоять меча.
– Кузина, это ты?
Молодая женщина вышла из тени, и лицо его, встревоженное, напряженное, заметно смягчилось.
– Так поздно? Ты пришла искать меня… во дворце что-то случилось? Артур… королева…
«Даже сейчас он думает только о королеве», – посетовала про себя Моргейна, чувствуя легкое покалывание в кончиках пальцев и в икрах ног: то давали о себе знать возбуждение и гнев.
– Нет, все хорошо – насколько мне известно, – отозвалась она. – В тайны королевской опочивальни я не посвящена!
Ланселет вспыхнул – в темноте по лицу его скользнула тень – и отвернулся.
– Не спится мне… – пожаловалась Моргейна. – И ты еще спрашиваешь, что я здесь делаю, если и сам не в постели? Или Артур поставил тебя в ночную стражу?
Она чувствовала: Ланселет улыбается.
– Не больше, чем тебя. Все вокруг уснули, а мне вот неспокойно… верно, луна будоражит мне кровь…
То же самое Моргейна сказала Элейне; молодой женщине померещилось, что это – добрый знак, символ того, что умы их настроены друг на друга и откликаются на зов точно так же, как молчащая арфа вибрирует, стоит заиграть на другой.
А Ланселет между тем тихо продолжил, роняя слова во тьму рядом с нею:
– Я вот уже сколько ночей покоя не знаю, все думаю о ночных сражениях…
– Ты, значит, мечтаешь о битвах, как все воины?
Ланселет вздохнул:
– Нет. Хотя, наверное, недостойно солдата непрестанно грезить о мире.
– Я так не считаю, – тихо отозвалась Моргейна. – Ибо зачем вы воюете, кроме как того ради, чтобы для всего народа нашего настал мир? Если солдат чрезмерно привержен своему ремеслу, так он превращается в орудие убийства, и не более. Что еще привело римлян на наш мирный остров, как не жажда завоеваний и битв ради них самих и ничего другого?
– Кузина, одним из этих римлян был твой отец, да и мой тоже, – улыбнулся Ланселет.
– Однако ж я куда более высокого мнения о мирных Племенах, которые хотели лишь возделывать свои ячменные поля в покое и благоденствии и поклоняться Богине. Я принадлежу к народу моей матери – и к твоему народу.
– Да, верно, но могучие герои древности, о которых мы столько говорили, – Ахилл, Александр, – все они считали, что войны и битвы – вот дело, достойное мужей, и даже сейчас на здешних островах так уж сложилось, что все мужчины в первую очередь думают о сражениях, а мир для них – лишь краткая передышка и удел женщин. – Ланселет вздохнул: – Тяжкие это мысли… стоит ли дивиться, Моргейна, что нам с тобою не до сна? Нынче ночью я отдал бы все грозное оружие, когда-либо откованное, и все героические песни об Ахилле с Александром, за одно-единственное яблоко с ветвей Авалона… – Юноша отвернулся, и Моргейна вложила ладонь в его руку.
– И я тоже, кузен.
– Не знаю, с какой стати я так стосковался по Авалону… я там жил недолго, – размышлял вслух Ланселет. – И все же, сдается мне, места красивее не сыщешь на всей земле, – если, конечно, Авалон и впрямь находится здесь, на земле, а не где-то еще. Думается мне, древняя друидическая магия изъяла его из пределов нашего мира, ибо слишком он прекрасен для нас, несовершенных смертных, и, значит, недосягаем, подобно мечте о Небесах… – Коротко рассмеявшись, Ланселет пришел в себя. – Моему исповеднику подобные речи очень бы не понравились!
– Неужто ты стал христианином, Ланс? – тихо фыркнула Моргейна.
– Боюсь, не то чтобы самым праведным, – отозвался он. – Однако вера их мнится мне столь безыскусной и благой, что хотелось бы мне принять ее. Христиане говорят: верь в то, чего не видел, исповедуй то, чего не знаешь; в том больше заслуги, нежели признавать то, что ты узрел своими глазами. Говорят, что даже Иисус, восстав из мертвых, выбранил человека, вложившего персты в раны Христовы, дабы убедиться, что перед ним не призрак и не дух, ибо воистину благословен тот, кто верит, не видя.
– Однако все мы восстанем снова, – очень тихо произнесла Моргейна, – и снова, и снова, и снова. Не единожды приходим мы в мир, дабы отправиться в Небеса или в ад, но рождаемся опять и опять, пока не уподобимся Богам.
Ланселет потупился. Теперь, когда глаза ее привыкли к полумраку, осиянному лунным светом, она отчетливо различала черты лица собеседника: изящный изгиб виска, плавно уходящий вниз, к щеке, длинную, узкую линию подбородка, мягкую темную бровь, спадающие на лоб кудри. И снова от красоты его у Моргейны заныло сердце.
– Я и позабыл: ты ведь жрица и веришь… – промолвил он. Руки их легонько соприкасались. Ланселет попытался высвободиться – и молодая женщина разомкнула пальцы.
– Иногда я сама не знаю, во что верю. Может статься, я слишком давно живу вдали от Авалона.
– Вот и я не знаю, во что верю, – отозвался Ланселет. – Однако на моих глазах в этой долгой, бесконечно долгой войне погибло столько мужей, и женщин, и детей, что мнится мне, будто я сражаюсь с тех самых пор, как подрос настолько, чтобы удержать в руке меч. А когда вижу я, как умирают люди, кажется мне, будто вера – это лишь иллюзия, а правда в том, что все мы умираем, точно звери, и просто перестаем существовать – точно скошенная трава, точно прошлогодний снег.
– Но ведь и снег, и трава возрождаются вновь, – прошептала Моргейна.
– В самом деле? А может, это тоже иллюзия? – горько промолвил он. – Сдается мне, что, пожалуй, во всем этом нет ни тени смысла: все эти разглагольствования о богах и Богине – лишь сказки, которыми утешают малых детей. Ох, Господи, Моргейна, с какой стати мы затеяли этот разговор? Тебе надо пойти отдохнуть, кузина, да и мне тоже…
– Я уйду, если ты того хочешь, – проговорила она, разворачиваясь, а в следующий миг задохнулась от счастья – Ланселет взял ее за руку.
– Нет-нет, когда я один, я во власти этих фантазий и горестных сомнений, и ежели уж они приходят, так я лучше выговорюсь вслух, чтобы услышать, что все это – сущее неразумие. Побудь со мною, Моргейна.
– Сколько захочешь, – шепнула она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Она шагнула вперед, обняла его за талию; его сильные руки сдавили ей плечи – и тут же покаянно разжались.
– Какая ты маленькая… ох, я и забыл, какая ты маленькая… я мог бы переломить тебя надвое голыми руками, кузина… – Ланселет погрузил руки в ее волосы, распущенные под покрывалом; пригладил их, намотал пряди на пальцы. – Моргейна, Моргейна, иногда мне кажется, что ты – то немногое в моей жизни, что целиком и всецело – добро и благо: точно дева из древнего народа фэйри, о котором говорится в легендах, эльфийская дева, что приходит из неведомой земли рассказать смертному о красоте и надежде и вновь уплывает на западные острова, чтобы никогда уже не вернуться…
