вам просто взгрустнулось?
— Нисколько! — поторопился ответить Степняк. — О чем можно грустить, да еще в таком замечательном обществе, у камина? Правду говоря, ехал я сюда с опасением, теперь вижу — напрасным. Ваше внимание придает мне сил.
— Вы много ездили. Где именно побывали? — продолжал разговор Энгельс.
— Носило меня, — в раздумье сказал Сергей, — можно считать, по всей Европе. В Балканской войне в армии Любибратича воевал.
— Стало быть, мы с вами, дружище, нюхали порох, — заметил хозяин.
— Наш Генерал командовал отрядом повстанцев во время баденско-пфальцской революции, — заметила Элеонора.
Энгельс положил руку на ее плечо.
— Вас тогда, наверное, и на свете не было? — обратился к Степняку.
— Да. Поколения разные, а пути, как видите, одни, — подтвердил Сергей. — В Италии мы вместе с Кафиеро и Малатестой поднимали восстание. Это было в провинции Беневенто.
— Малатеста здесь, в Лондоне, — заметил Эвелинг.
— Это прекрасно. Непременно повидаю его, — оживился Степняк и продолжал: — После поражения восстания нас девять месяцев держали в тюрьме. От строжайшего приговора спасла коронация нового короля. Кафиеро и Малатеста вынуждены были эмигрировать.
— Я бывал в Милане, — сказал Энгельс. — С последним отрядом повстанцев мы очутились в Швейцарии, а оттуда — через Италию — кто куда.
— В Милане я жил три года назад. Незабываемый город. Какая там библиотека!.. Милану я обязан появлением своей «Подпольной России» — там ее писал, там впервые на итальянском и напечатал.
— Вы знаете итальянский? — переспросил Энгельс.
— Знаю, и, если верить итальянцам, неплохо. Иногда приходилось и писать на итальянском языке.
— Santo dio! — с удивлением взглянул на него Энгельс. — Milano... «Viva LItalia!», «Evviva Mazzini»[9]
Степняк улыбнулся.
— Cari luoghi jo vi ritrovai[10], — шептал Энгельс. — Вы припоминаете легенду о высадке Пизакане, одного из соратников Мадзини? Только народ-герой может создать подобный шедевр.
Энгельс рассказывал о трехстах молодых повстанцах, высадившихся на захваченном врагами неаполитанском берегу, чтобы доказать, что еще не все утрачено, что борьба продолжается. Они упали на землю, целовали ее, на глазах у них блестели слезы радости и счастья. «Мы пришли умереть за наш край», — говорили они. Их было триста, молодых и сильных, и все они полегли.
— Santo dio... — шептал Энгельс. — Cosa fatta capo ha...[11]
Он умолк и долго сидел в глубокой задумчивости. Сергей смотрел на него, волна радости и гордости заливала его душу. «Какой же он! Какое надо иметь сердце, какой ум, чтобы вобрать в себя боли и радости мира...» Мягкий свет, со вкусом подобранная и расставленная мебель, книги — их здесь бесчисленное множество! — все это вместе с негромким разговором создавало особенный уют, побуждало к размышлениям, воспоминаниям, к задушевной беседе. Сергей приглядывался к каждой мелочи, старался как можно больше увидеть и запомнить, сам еще не зная, зачем, для чего. Он думал о том, сколько потерял, не познакомившись с этим человеком раньше, сколько упустил зря времени хотя бы в той же Швейцарии, которая, по сути, ничего не дала ему. Действительно, если бы не Герцеговина и Италия, то все эти годы можно было бы считать прошедшими впустую...
— Sempre bene[12], господа, — отозвался вдруг Энгельс. — Погрустили, и довольно. Человек не может жить только прошлым, каким бы прекрасным оно ни было. Будущее — вот его маяк. Современное и будущее. Перед нами множество вопросов, которые мы должны решать. Возможно, на это потратятся усилия не одного поколения, в борьбе погибнет не одна сотня прекрасных юных героев, и все же будущее за ними, за грядущими молодыми силами.
Вошла Ленхен. На лице ее была заметна озабоченность.
— Простите, Ленхен, — обратился к ней Эвелинг, — мы, видимо, слишком громко...
— Время позднее, — тихо проговорила Ленхен. — Фред неважно себя чувствует. Он плохо спит...
— Ничего, ничего, — успокаивал ее Энгельс. — Пока мы живы, с нами ничего не случится. Мы люди, и, как любил говорить Карл, ничто человеческое нам не чуждо.
Фужеры, однако, были отставлены, и больше никто к вину не притронулся.
— Засулич писала, что в Женеве создана группа, именующая себя марксистской, — сказал Энгельс. — Надеюсь, вы знаете о ее существовании? — обратился к Степняку. — Что вы думаете о ней?
Огромный лохматый кот важно пересек комнату, тяжело взобрался на кресло, в котором только что сидел Энгельс, и, ни на кого не обращая внимания, устремил взгляд на полыхавший в камине огонь. Хозяин погладил кота, на что тот не прореагировал ни малейшим движением. Энгельс сделал несколько шагов по комнате.
— Садитесь, — обратился он ко всем. — Это я так, по привычке. Надоедает сидеть. — И тут же добавил, снова обращаясь к Степняку: — Как вы относитесь к Плеханову? Вы тоже входите в его группу?
Сергей отрицательно покачал головой и неторопливо ответил:
— Не знаю, правильно поступаю или ошибаюсь, но ни к плехановской, ни к какой-либо другой группе я пока не принадлежу. Думаю, что «Освобождение труда» очень уж издали начинает. Эта группа, видите ли, ставит перед собой целью пропаганду марксизма, тогда как сейчас нужны действия более конкретные, более близкие к реальной жизни. Марксизм основными своими положениями известен...
— Кому известен? — прервал его Энгельс. — Широким массам?
— Конечно, нет.
— Следовательно...
— Я высказал свою точку зрения, — заметил Степняк. — Уверен, что начинать с азов не совсем правильно. Каждое учение мы должны воспринимать в действии. От того, насколько и как оно отвечает нашим сегодняшним запросам, зависит и его правильность, революционность.
Возникла пауза.
— А вы храбрец, мистер Степняк, — улыбнулся Энгельс. — И в основе своей абсолютно правы. Однако запомните: революция только тогда способна победить, если движущая сила ее, пролетариат, имеет в своем арсенале не только оружие, но и знание законов развития общества. Это я говорю безотносительно к группе «Освобождение труда», я еще, по сути, ее не знаю. Это наше кредо. Забывать его, игнорировать — значит допускать ошибку, тратить силы напрасно. — Энгельс прогнал с кресла кота,
