«Когда Парижская Коммуна пала после свирепой бойни, устроенной защитниками «порядка», победители никак не предполагали, что не пройдет и десяти лет, как в далеком Петербурге произойдет событие, которое в конце концов должно будет неизбежно привести, быть может после длительной и жестокой борьбы, к созданию российской Коммуны», — писали Маркс и Энгельс.
Несмотря на то что две основные партии в России, «Народная воля» и «Черный передел», были совершенно чужды учению Маркса и Энгельса и объявляли крестьянство силой, решающей исход борьбы в России, вожди пролетариата в своем предисловии к новому переводу «Коммунистического манифеста» писали:
«Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития».
Думая так, Маркс всегда подчеркивал свое доброе отношение к бесстрашной и кипучей партии «Народная воля». К «Черному переделу», члены которого были мало действенны и ограничивались одной пропагандой, он относился значительно сдержаннее, но именно в этой партии оказались люди, которые пришли к марксизму и служили его идеям.
Когда в Петербурге взорвались бомбы и Александр II был убит, Маркс и Энгельс не осудили народовольцев и с острым беспокойством следили за процессом Желябова, Перовской, Кибальчича и других народовольцев. Гибель несгибаемых, самоотверженных революционеров вызвала у них чувство большой горечи и сожаления.
Согласно настойчивому желанию Женни, муж и Елена Демут повезли ее во Францию, в Аржантейль, к дочери и внукам.
Истинно великое самообладание помогло жене Маркса не только перенести сравнительно легко путешествие, но и порадовать своим посещением дорогих ей людей. Она снова была в Париже, где все напоминало ей давно минувшие счастливые годы молодости.
— Какой удивительный город! — радостно говорила Женни. — Он настолько приветлив и прост, что кажется любому чужеземцу родиной. Французы пьют за каждой одой немного вина и всегда чуточку пьяны. Их чисто галльское оживление заразительно, и даже самый заядлый ипохондрик не может не начать шутить и улыбаться под парижским небом. Как я счастлива сегодня!
Елена Демут, заменившая больной мать, сестру, сиделку, не оставляла Женни ни на час. Своим умелым уходом поочередно с Карлом она облегчала и скрашивала ей трагическое время болезни.
Расположенный неподалеку от пыльного раскаленного Парижа, маленький Аржантейль в июльскую жару казался оазисом. В домике, арендуемом семьей Лонге, недостаточно утепленном и мало пригодном для зимы, летом стояла освежающая прохлада. Было там по-особому уютно и оживленно благодаря здоровой, проказливой детворе, непрерывно снующей но комнатам, террасе и саду.
Женнихен ожидала шестого ребенка. Со времени смерти своего первенца она постоянно боролась с тревогой за четырех своих мальчиков, каждый из которых отличался большой изобретательностью в шалостях и забавах.
Эдгар славился к тому же и как ненасытный лакомка. Однажды, приняв на кухне кусок сырой бычьей почки за шоколад, он, не задумываясь, разом проглотил его. С тех пор его прозвали Волком. Самый старший из мальчиков, Джонни, был любимцем своего деда и часто гостил у него. Как-то в Лондоне ему пришла в голову затея превратить Маркса в омнибус, и он тотчас же осуществил ее, взобравшись на козлы, то есть на плечи деда, и погнав его рысью в небольшой, почерневший от копоти садик. В это время пришли Энгельс и Либкнехт. Без долгих слов Джонни приказал им считать себя лошадьми и впрячься в его выезд. Началась дикая скачка и громкое ржанье. Джонни понукал коней, переходя с французского на английский и на немецкий язык и закончил обычным: «Ура!»
Маркс скакал так старательно, что пот градом катился по его лицу, а когда запыхавшиеся Либкнехт и Энгельс попытались перейти с галопа на более медленный аллюр, на них посыпались удары кнута — сорванной с дерева веточки — и окрики неистового возницы. Бег продолжался до тех пор, пока Маркс окончательно не выбился из сил. После долгих и сложных переговоров малыш согласился наконец спуститься о плеч деда и дать лошадям заслуженный отдых.
Джонни очень баловала и Ленхен, которую он прозвал, когда ему было два года, Ними, мило исказив немецкое няня.
В Аржантейле Женни Маркс приглядывалась к старшей дочери, стараясь не выдать возникшего у нее беспокойства. Женнихен выглядела нездоровой. Ее, очевидно, подтачивал какой-то опасный недуг. А может быть, истомили многочисленные роды и шестая беременность? Шарль Лонге был хорошим человеком, однако, весьма вспыльчивый, легко впадающий в апатию, он значительно уступал в силе воли и душевных качествах своей жене. Не он ей, а она ему была постоянной опорой. Вряд ли Женнихен была очень счастлива.
У Женнихен с Лаурой не сохранилось прежней сестринской глубокой привязанности. Они несколько отдалились друг от друга. Вторая дочь Маркса осталась все такой же красивой и обаятельной. Но потеря троих детей оставила неизгладимый след в ее душе, и она о горечью и болью вспоминала их. Под тяжестью этого страшного удара Лафарг навсегда забросил медицину, в которой разочаровался.
В один из вечеров в Аржантейле собрались все близкие Маркса и его жены. Не было только Элеоноры, оставшейся в Англии. Женни-старшая полулежала в садике подле клумбы с густо разросшимися настурциями. Восхитительная окраска этих желто-красных цветов, прячущихся под круглые темно-зеленые зонтики листьев, невольно заворожила больную, и она не могла отвести глаз от этого маленького чуда природы.
— Какое богатство оттенков каждого цвета! Красиво, очень красиво, — сказала Женни и добавила: — Помнишь, Мавр, милый, как в юности в Трире твоя сестра Софи разводила цветы. Она любила настурции. Бывало, мы сравнивали женщин с цветами, а мужчин с животными и птицами. Это была забавная игра.
— В таком случае моя Лора похожа на эту золотистую настурцию, — блестя глазами, весело сказал Лафарг. — Я вызову к барьеру каждого, кто будет это оспаривать.
— Я принимаю вызов. Ей более подходят чайные розы, сорт «прекрасная Франция», — пошутил Маркс.
— Как мне, однако, жаль, что ты, Поль, изменил дедушке Эскулапу и не можешь помочь твоей старой теще. Увы, моя шагреневая кожа превратилась в жалкий клочок. Ее так уже мало, что она не покрывает даже гвоздик, на котором висит. — Женни очень нравились философские повести Бальзака.
— Если б я и занимался далее врачебной практикой, то, во всяком случае, не стал бы лечить дорогих мне людей. Врач должен сохранять полное хладнокровие, иначе он промахнется. Но не будем говорить об этой темной пока еще науке. Если Немезида — дама с завязанными глазами, то медицина слепа, глуха и беспомощна, как калека без рук и ног.
— Ты несправедлив, Мавр и я верим многим врачам, Гумперту и Донкину, например. Они приносят людям большую пользу. А как идут дела в твоем фотолитографском ателье? Насколько я знаю, оно далеко не процветает.
— Что вы, совсем напротив, если сегодня еще у меня не много заказчиков, то все изменится в самом ближайшем будущем. Ауспиции, поверьте, превосходные.
— Для Поля, — улыбнулась Женни, — мир всегда окрашен во все цвета радуги. Он и его жена счастливые оптимисты и готовы без устали строить воздушные замки и карточные домики. Мечтатели.
— Лафарг работает как негр, — заметил Лонге, не отдавая себе отчета в двойном смысле сказанных слов.
— А как же ему еще трудиться, это ведь предопределено самой его природой, — пошутила Лаура.
Женни смотрела на своих дочерей, и нежность, расплавляющая сердце, охватила ее. «Как часто в последние годы, — скорбно думала она, — из-за недостойных пустяков я придиралась к моим девочкам, бывала несправедлива и, может быть, недостаточно добра к ним. Нищета, трудности каждый день, ежечасно преследовали нас, распинали. Я стала сварлива и нетерпима. Это тоже зло мира. Исподволь, незаметно калечат они характер, порождают несправедливости и обиды. Все это, конечно, мелочи, но и от них неснимаемая накинь остается на нашей душе».
Ленхен, не сводившая глаз с больной, заметила, что она осунулась, поблекла, и подошла к ней, говоря с обычной настойчивостью:
— Тебе пора бай-байен, дорогая.
Этим словом в семье Маркса называли дневной отдых, который англичане окрестили сном красоты. Женни безропотно поднялась. Муж и подруга проводили ее в комнату.
— Иди к детям, Мавр, пожалуйста, — попросила она Карла и осталась одна с Ленхен. Покуда та раздевала ее и разувала, Женни, как-то по-детски жаловалась: — Ты одна знаешь, как бывает мне больно, как я в действительности страдаю, Ними, милая. — С невольным ужасом посмотрела она на предельную худобу своих босых ног, на мертвенно-палевый цвет тела.
