Петр Тарасович не только терпеливо, но и с удовольствием отвечал на все его вопросы. Под конец он вспотел, расстегнул ворот гимнастерки, стягивавший его толстую шею. Лицо Александру было по-прежному озабоченно и серьезно, брови хмурились, лоб морщился — сложная внутренняя работа шла в его голове. Только один раз он оживился, удивленно взглянул на Пинчука, будто хотел спросить, так ли он понял старшину. Это случилось в тот момент, когда Петр Тарасович сообщил, что девяносто шесть процентов всей земли в Советском Союзе обрабатывается машинами и что пашут землю на глубину в тридцать пять сантиметров.
— У нас пашут на семь сантиметров и то редко, — глухо проговорил Бокулей-старший. — И урожаи бедные. Вот вы говорите, что у вас по двадцать — двадцать пять центнеров с гектара бывает, а в отдельных случаях и выше… Да… А у нас в три-четыре раза меньше…
Теперь он казался Пинчуку совсем маленьким, высохшим. Петру Тарасовичу почему-то хотелось взять его на руки и поднять.
— Ничего, будет и у вас так! — тихо и взволнованно проговорил он и вдруг быстро встал и вышел из дому. Через пять минут он вернулся с толстой потрепанной книгой.
— Возьми почитай, — и он положил книгу перед хозяином. — Прочитаешь — будэ все ясно…
Бокулей-старший с благодарностью принял Пинчуков подарок, хотя не только по-русски, но даже по-румынски читать не мог: в Гарманешти почти все крестьяне были неграмотны. Петр Тарасович знал это, однако его нисколько не смутило такое обстоятельство.
— Будут и в Румынии все грамотны, як в моем колгоспи, — и неожиданно даже для себя Пинчук рассказал, что из одной только их артели вышло три инженера, пять учителей, шесть зоотехников, пять агрономов, два врача. — И даже один генерал! — добавил он с необыкновенной важностью и гордостью, пряча улыбку в своих добрых усищах. — Ось!
— А что это за книга? — спросил Бокулей-младший, показывая на подарок Петра Тарасовича.
— «Поднятая целина» Михаила Шолохова. Е у нас такий добрый письменник, який колгоспну жизнь дуже знае — як вона создавалась и прочее…
Хозяин внезапно вытащил из-под подушки, очевидно заранее приготовленные, какие-то желтые, старые листы и подал их Пинчуку, торжественно, насколько позволял его слабый голос, сказав:
— От деда моего, гайдука Василиу, сохранились. Почитай!
— Благодарствую. — Пинчук принял листы, осторожно свернул их и спрятал в карман. Он приготовился было вновь пуститься в долгую беседу с хозяином, но ему помешал вбежавший с испуганным и растерянным видом Кузьмин.
— Що таке? — спросил его Петр Тарасович.
— Беда, товарищ старшина! Целый конфуз, язви его…
— Да що случилось, скажи?
— Никита… — Кузьмич часто моргал глазами и не мог больше сказать ни единого слова.
Пинчук понял, что от ездового он ничего не узнает, и сам выбежал во двор. К нему навстречу с огорода, где дымилась потихоньку железная бочка, шел Лачуга, неся черный, курящийся паром вещевой мешок, из которого что-то капало.
Петр Тарасович ахнул: он вмиг понял, что произошло.
…Никита Пилюгин по рассеянности — этот недостаток разведчики обнаружили в нем недавно — положил свое белье и старое обмундирование в вещевой мешок, куда еще раньше поместил НЗ — сухари и несколько банок мясных и рыбных консервов. Кузьмич, которому старшина приказал собрать и пропарить в бочке солдатскую одежду, этого не знал и положил в бочку Никитин мешок вместе с обмундированием и бельем других солдат. При высокой температуре консервные банки вздулись, лопнули и…
— Якого ж… ты глядив, старый черт! — напустился Пинчук на перетрусившего Кузьмича. — Що вы со мной зробылы! Всех посажу!..
Михаил Лачуга, поняв, что дело их табак, с несвойственной ему прытью юркнул в сад и укрылся там. Кузьмич же, покорно потупившись, ждал, что будет. Его, однако, спасла Наташа, которая появилась во дворе: при ней Петр Тарасович не мог скандалить. Решил это дело отложить до более удобного случая.
Солнце уже село за Карпатами. На небе появились звезды. В какой-то крестьянской избенке пела скрипка, слышались негромкие голоса. Недалеко, за селом, приглушенно ревели моторы, глухо, но отчетливо шлепали по дороге стальные гусеницы танков. Высоко, прячась среди звезд, гудел ночной бомбардировщик.
Пинчук постоял немного, подумал о чем-то и быстро пошел к тому месту, где отдыхал Аким. Петр Тарасович решил показать Ерофеенко бумаги, подаренные хозяином. «Может, переведут в политотделе», — подумал старшина.
3
На другой день разведчики поспешили на прощание навестить могилу Али Каримова, — она была рядом со свежей могилой Василики. Кладбище находилось недалеко за селом. К разведчикам присоединилась вся семья Бокулеев, кроме хозяина: старик был еще слаб. Маргарита и Наташа несли венки, сплетенные ими из живых цветов. Шли молча. Горькая печаль тенью легла на загорелые лица солдат. Был печален и Сенька: Али — первый их товарищ, которого схоронили они на чужой земле.
Подошли к двум невысоким могильным холмикам. Здесь уже собралось много гарманештских жителей — стариков, ребятишек, женщин и девушек с венками. Шахаев, волнуясь, заговорил:
— Граждане Гарманешти! Сегодня мы собрались на могилах двух наших юных бойцов… Я не оговорился, товарищи! Да, двух бойцов! Василика тоже пала в борьбе как настоящий боец. Она решила пойти вместе с классом, к которому принадлежала, и погибла в борьбе. Храните же о ней светлую намять, товарищи! Рядом с Василикой — могила советского солдата. Вместе со своими соотечественниками, — Шахаев махнул рукой в сторону разведчиков, — он пошел защищать свою страну. Вместе со всеми советскими воинами он нес освобождение своим согражданам и вам, трудовому румынскому народу. Так не забывайте же и этой святой могилы и имени этого солдата. И когда создадите в своей стране подлинно народную республику, то будьте готовы в любую минуту пойти на ее защиту, как поступил парень, с которым мы пришли сюда проститься!
Наташа сильнее стиснула руку Акима. Солнечные брызги путались в золотистых завитках ее волос, выбивавшихся из-под пилотки, скользили по разрумянившимся от возбуждения щекам. Глаза ее, которые сейчас были, казалось, еще больше и еще синее, чем обычно, смотрели грустно.
По лицам многих румынских девушек катились слезы. Наташа посмотрела на них и заплакала сама.
Соединились воедино печаль и радость, образовав одно большое и сложное чувство, в котором Наташа и сама не могла разобраться. У людей с чуткой и нежной душой такое бывает часто. Аким понял ее состояние, и ему сделалось немного легче. Он внезапно заговорил. И речь его, сбивчивая, странно поразила всех:
— Кто, кто же напишет о вас книгу?.. Наши милые, чудесные товарищи!.. Такую книгу, чтобы о ее страницы обжигались сердца… чтобы, читая ее, люди будущего стыли от удивления… от гнева и восторга!.. Прощай, Али!.. Прощай, Василика!.. — Помолчал, трудно глотнул воздух и закончил: — Еще раз прощай, Каримыч!.. Не обижайся на нас… что оставляем тебя здесь. И тут будут наши друзья. Будут, Али… Уже есть!..
— Мы будем хранить его могилу, — тихо, почти клятвенно, сказала по-румынски Маргарита, будто узнала, о чем говорил этот высокий, сутулый русский солдат.
Разведчики отдали салют.
Девушки положили венки.
С кладбища румынки уходили взявшись за руки. И среди них шла Наташа. Девушки пели песню, слов которой Наташа не понимала, но песня была — Наташа знала это — созвучна ее чувству, и она мысленно подбирала слова, в которых объединялись и печаль, и радость, и светлая надежда, и любовь, и горячая клятва.
Ветер распугал редкие тучки, небо очистилось, и стало еще светлее. На пригнутых виноградных лозах висели тяжелые и прозрачные, но еще зеленые гроздья…
Подошли к селу. Не подошли, а будто подлетели на крыльях песни. Зеленые улицы купались в солнечном море. В центре села Наташа распрощалась с девушками. Она шла в свое подразделение и думала, что у нее и у ее родины теперь будет много-много подруг и друзей. Наташа улыбнулась своей мысли и, счастливая, побежала к домику Бокулеев, над которым трепетал на легком ветру красный флаг, уже давно установленный Пинчуком.
4
К вечеру разведчики покидали село. Незадолго до этой минуты к Петру Тарасовичу подошел Аким.
— В политотделе перевели те бумажки, что дал тебе хозяин, помнишь, — сказал он, присаживаясь рядом со старшиной на ступеньках крыльца. — Любопытный документ, Тарасыч! Очень любопытный…
— Да ты читай, Аким, — нетерпеливо поторопил Пинчук. — Цэ дуже интересно.
— Называется этот документ: «Изяславская Прокламация 1848 года». С этим манифестом выступил румынский революционер Николае Бэлческу. Вся прокламация очень длинная, и на досуге ты, Тарасыч, прочтешь ее всю. А сейчас зачитаем только… только… Ну вот хотя бы это, — Аким нашел отчеркнутое им и прочел: — «Румынский народ желает установить справедливость для всех, особенно для бедных. Бедняки, селяне, землепашцы, кормильцы городов, настоящие сыны Родины, которые столько времени носили считающееся позорным имя Румына, которые выносили на своих плечах все трудности и в течение многих веков обрабатывали землю бояр и обогащали их, кормили прадедов, дедов, родителей и, наконец, нынешних землевладельцев, эти люди имеют право потребовать великодушия у землевладельцев и справедливости у Родины — предоставления им участка земли, достаточного для пропитания их семьи, а также пастбища для скота, участка, который был уже давно окуплен их трудами на протяжении столетий».
