«Бросить все, да и конец сразу со всеми дьячками и попами и теми, кто еще их повыше», — вот что внезапно пришло ей в ее расчетливую головку.
Она с большим трудом удержалась отписать в этом тоне мужу и еще с большим усилием заставила себя ехать в г. О. с тем, чтобы начать там переговоры о желании продать родовое имение, которое злополучные супруги надеялись передать детям.
В горе, почти близком к отчаянию, прибыла Т-ва в О. и послала человека за некиим «Воробьем», мещанином, исполнявшим тогда в этом городе всякие маклерские комиссии, но посол не застал знаменитого «Воробья» дома; огорченная же дама, чтобы не сидеть одной вечер с своим горем, вздумала проехать к кому-нибудь из своих посоветоваться. Но дело было летом, когда О., представлявший тогда, по выражению близко знавшего его романиста, «дворянское гнездо»*, был пуст: вся его родовая знать жила в эту пору в своих маетностях, и советоваться было не с кем, с местными же деловиками дама не хотела говорить, да и не видала в том никакой для себя пользы.
В таком положении, грустная и одинокая, не видя ни в ком из людей помощи и защиты, она вспомнила о самом последнем помощнике, призываемом как бы из-за штата, — она вспомнила о боге. Мысль отдать праздный и тяготящий своею пустотою час молитве показалась ей такою утешительною и счастливою, что она немедленно же привела ее в исполнение.
Случай благоприятствовал молитвенному настроению огорченной дамы: в то самое время, как она пожелала обратиться к «последнему защитнику», в церквах ударили ко всенощной, и люди потянулись к храмам. В это время в О. была «болезнь на людях», и все население города было настроено построже, почутче и побогобоязнее. Т-ва вспомнила об уютном уголке в домовой церкви преосвящ. Поликарпа и немедленно же отправилась туда «выплакаться: не просветит ли бог, что ей сделать?»
Таковы, по ее собственным словам, были ее мысли, которым она намерена была просить услышания.
Вздумано и сделано: Т-ва приехала в монастырь и застала домовую церковь довольно отдаленного архиерейского дома почти совсем пустою. Всенощную служил простой иеромонах, а архиерея не было видно: как после оказалось, он стоял у себя в комнате, из которой, по довольно общему архиерейским домам обычаю, было проделано в церковь окно, занавешенное голубою марлёю.
Т-ва стала на колени в уголке, за левым клиросом, и молилась жарко, сама не помня откуда взяв для своей молитвы слова:
«Боже! по суду любящих имя твое, спаси нас!»
Иного она ничего не могла ни собрать в своем уме, ни сложить на устах и, как ветхозаветная Анна, только плакала и шептала*:
— Спаси нас, по суду любящих твое имя, — и в том была услышана.
Выплакавшись вволю, молодая женщина даже не заметила, как окончилось служение и немногие богомольцы, бывшие в церкви, стали выходить. И она встала с колен и хотела идти вон, но вдруг к ней подходит архиерейский служка и от имени владыки просит ее завернуть на минутку к преосвященному Поликарпу.
Т-ва почитала о. доброго Поликарпа и в другой раз была бы рада его зову, но теперь она чувствовала себя слишком расстроенною и отказалась.
— Поблагодарите владыку, — сказала она, — я очень бы рада услыхать его слово, но я очень, очень расстроена…
И она пошла далее, но не успела сделать несколько шагов, как ее снова остановил запыхавшийся келейник и говорит, что владыка потому-то и просит ее к себе, что он видел в окно, как она расстроена.
— Их преосвященство и сами не совсем хорошо себя чувствуют, — добавил келейник, — желудком недомогают, но они непременно хотят говорить с вами.
Дама подумала, что аpxиерей, может быть, скажет ей что-нибудь полезное по ее делу, и пошла за провожатым.
Едва она вошла в зал, как тотчас была встречена самим архиереем, который ласково протягивал ей обе руки.
Наблюдая бедную женщину в церкви и заметив ее сильное расстройство, он, очевидно, и сам растрогался.
— Что за горе печальное с вами? — заговорил преосвященный участливо, переводя даму в гостиную, где усадил ее на диван и, приказав подать чай, попросил гостью рассказать «все по порядку».
Дама рассказала все, что мы уже знаем из верхних строк нашего повествования.
Архиерей закачал головою, встал и молча начал ходить.
Пройдясь несколько раз по комнате, он остановился перед гостьею и произнес:
— Дорого.
— Ужасно, владыка.
— Дорого… очень, весьма дорого!
— И посудите, владыка, где же я могу так скоро взять столько денег? — продолжала сквозь слезы дама.
— Где взять, столько денег? Негде взять столько денег! Нет, это дорого.
— Но что же делать, владыка? Я должна исполнить, что приказывает муж…
— Должны, должны исполнить; мужняя воля прежде всего для хорошей жены… Но только очень дорого!
— Но как же нам быть, владыка?
— Как быть, как быть? Право, не знаю, как вам быть, но только это дорого.
— Я уже не знаю, что и предпринять…
— Да и не мудрено… Ишь как дорого!
— Не подадите ли вы, владыка, какого-нибудь совета?
— Да какие же мои советы? Я ведь вот указал на этого деловитого мужа, думал, хорошо выйдет, а он, видите, как дорого. Нет, вам надо с кем-нибудь из умных людей подумать.
— Но когда думать, владыка, и где этих умных людей теперь искать?
— Да, это правда: умные люди везде редки, а у нас даже очень редки, и кои есть еще, очень извертелись и на добро не сродни. Ишь как дорожится… подай ему «до полуцарства». А самому с чем оставаться?
— С половиною только, владыка.
— Как говорите?
— Я говорю: самим нам придется оставаться с половиною.
— С половиною-то это бы еще ничего…
— Как ничего?
— Так, половины вашей еще бы, пожалуй, достаточно, чтобы поднять детей на ноги, но… Вы, право, лучше бы обо всем этом с каким-нибудь умным человеком поговорили: умный человек мог бы вас одним словом на полезное наставить.
— Ах, боже! да где я его сейчас возьму, владыка, такого умного человека? вы же сами изволите говорить, что они очень редки.
— Правда, правда, умные люди очень редки, но все-таки они есть где-нибудь в черном углу.
— Я не знаю, куда за ними — в какой угол метаться?.. Да и в моем теперешнем положении, я думаю, и никакой умник ничего для меня полезного не скажет, кроме как: вынь да положь деньги, сколько требуют.
— Ох, не говорите этого; умник не то скажет.
— Право, то же скажет, владыка.
— Нет, умник иначе скажет.
Дама посмотрела на архиерея и думает:
«Что же это, твое преосвященство хитрит или помочь мне хочет», — и спрашивает его:
— А например: какое «одно слово» мог бы мне сказать умный человек?
— Умный человек умно и скажет.
— Да, ваше преосвященство, но что же бы он мог мне сказать? Какое он может знать «одно слово»?
— Ну, ведь это вам у него надо спросить.
— Да, но вы предположите, что я его спросила и жду его ответа… Что же он мне проговорит? Вы простите меня, ваше преосвященство, я так растерялась, что совсем бестолковая сделалась, и думаю, что в помощь мне никакой мудрец ничего изречь не может.
— Да, конечно, с вас требуют очень дорого, но мудрец все-таки мог бы порассудить…
— Но что же такое, владыка, он будет рассуждать?
— Что такое? Ну, например, будем говорить так…
— Я вас слушаю, владыка.
— Если он мудр и к тому же добр и сострадателен…
— Добр и сострадателен, как вы, владыка.
— Нет, не так, как я, а гораздо меня более, то… отчего бы ему, например, не рассуждать так…
— Как же, как, владыка? — вопросила нетерпеливая дама.
— Ну, положим, хоть вот как, — продолжал с расстановками архиерей, — положим, что он, как умник, мог бы знать, как этого петербургского жадника безо всего оставить: он бы вам это ясно и вывел, а вы бы и успокоились.
Т-ва заплакала.
— Ах, бедная! Но чего же вы плачете?
— Владыка! вы ко мне немилостивы, это вы делаете, что я плачу.
— Я это делаю! но чем я это делаю?
— Конечно, вы, владыка! Я и так исстрадалась, но уже привыкла к мысли, что нам нет спасения, а вы оживили во мне надежду, а не хотите сказать, что же мне может присоветовать очень умный человек?
— Ну вот! разве я это знаю.
— Знаете.
— Да откуда же я знаю?
— Знаете.
Дама улыбнулась, и архиерей тоже.
— Позвольте, — сказал он, — я уже давно ни с одним умным человеком не говорил, но разве для вас… переговорить.
— Ах, переговорите, владыка! — воскликнула, всплеснув руками, дама и хотела броситься целовать его руки.
Архиерей ее удержал, посадил опять на кресло и молвил:
— Переговорить… да… переговорить… надо бы переговорить, но только…
На этом слове он неожиданно сморщился и сказал:
