Правда, на длинном и узком Босуэлском мосту, которого противник не мог миновать, повстанцами была выставлена охрана; но и здесь люди были разобщены взаимной враждой и пали духом в ожидании грозного неприятеля, — понимая, что их поставили на самый опасный участок, они уже стали подумывать, не уйти ли им в расположение главных сил. Это было бы окончательной гибелью, так как от сохранения за собой этой переправы или от ее потери зависела судьба предстоящего боя. За мостом начиналось открытое ровное поле с разбросанными на нем небольшими зарослями кустарника; на таком поле сражения недисциплинированные отряды повстанцев, без пушек и с очень слабой кавалерией, не могли бы сдержать натиск регулярных частей.
Внимательно осмотрев подступы к переправе, Мортон пришел к выводу, что если занять два-три дома и рощу на левом берегу Клайда, и там же заросли ольшаника и орешника, и забаррикадировать проезд и ворота, высившиеся, по обыкновению, над центральной аркой Босуэлского моста, то его легко можно будет оборонять даже от превосходящих сил неприятеля. Он отдал соответствующие распоряжения и приказал свалить парапеты на мосту, по ту сторону ворот, чтобы они не могли служить укрытием для противника, когда он предпримет попытку прорваться. Дозорных, оставленных на этом важнейшем участке, он призвал быть начеку и зорко охранять мост и пообещал тотчас же прислать сильное подкрепление. Он заставил их выслать на тот берег разведчиков, которые должны были следить за продвижением неприятеля и возвратиться назад, как только покажется его авангард. Наконец, он их обязал регулярно извещать главные силы обо всем, что будет ими замечено. Солдаты в минуту опасности быстро оценивают по достоинству своих офицеров. Благоразумие и распорядительность Мортона завоевали ему доверие этих людей, и они, ободрившись и успокоившись, принялись укреплять по его указанию занятую ими позицию и, когда он снова тронулся в путь, проводили его троекратным приветственным криком.
Теперь Мортон поскакал во весь опор по направлению к главным силам повстанцев. Прибыв в лагерь, он был поражен и потрясен представшей перед ним картиной полного смятения и раздора в момент, когда так существенны были строгий порядок и единение. Вместо того чтобы построиться боевой линией и повиноваться распоряжениям своих офицеров, повстанцы толпились беспорядочной массой, кипевшей и рокотавшей, словно волны морские; тысячи глоток говорили или, вернее, вопили все вместе, но никто никого не слушал. Возмущенный этим безобразным зрелищем, Мортон решил пробиться сквозь толчею и выяснить, а если возможно, и устранить причину столь неуместного беспорядка. Пока он поглощен этим занятием, мы познакомим читателя с тем, что Мортон узнал лишь позднее.
Повстанцы собрались для проведения дня покаяния; так же как пуритане в предыдущей гражданской войне, они считали это наилучшим способом разрешения всех трудностей и разногласий. Обычно для этого назначали любой будний день, но на этот раз пришлось остановиться на воскресенье, так как времени было в обрез, а враг находился рядом. В центре лагеря была установлена временная кафедра или, точнее, помост под навесом; согласно утвержденному распорядку, он должен был быть предоставлен сначала достопочтенному Питеру Паундтексту как старейшему из наличных в войске повстанцев священников. Но пока этот почтенный служитель церкви медленными и размеренными шагами приближался к приготовленной для него трибуне, его опередил неожиданно появившийся Аввакум Многогневный, тот одержимый безумием проповедник, внешность которого так поразила Мортона, когда он увидел его на заседании военного совета после победы при Лоудон-хилле. Неизвестно, действовал ли он под влиянием или по наущению камеронцев, либо его подтолкнули использовать случай и обратиться с увещаниями к столь многолюдному сборищу собственное расстроенное воображение и соблазн взойти на бывшую перед ним свободную кафедру. Известно лишь то, что он тут же использовал представившуюся возможность и, вскочив на кафедру, посмотрел вокруг себя диким, блуждающим взором и, не обращая внимания на ропот многих присутствующих, открыл Библию и прочитал в качестве исходного текста для своей проповеди следующий стих из тринадцатой главы Второзакония: «… появились в нем сыны Велиала из среды тебя и соблазнили жителей города их, говоря: „пойдем и будем служить богам иным, которых вы не знали“, вслед за чем углубился в изложение своей темы.
Речь Многогневного была в такой же мере дикой и несообразной, в какой неожиданным и несвоевременным было его вторжение на трибуну, но она била в самую точку, так как поднимала самые больные вопросы, обсуждение которых с общего согласия предполагалось отложить до более благоприятной поры. Он не упустил решительно ничего, что имело хотя бы малейшее отношение к обуревавшим их распрям. Обвинив умеренных в том, что они впали в ересь, что пресмыкаются перед властью насильников, что ищут мира с врагами Господними, он затем назвал имя Мортона и обрушился на него, утверждая, что он один из тех сынов Велиала, которые, как сказано в приведенном им тексте, вышли из среды их, чтобы соблазнить жителей града сего и предаться ложным богам. Мортону и всем тем, кто идет вслед за ним или одобряет его образ действий, Многогневный возвестил ярость и мщение; он увещевал всех, кто хочет остаться чистым и незапятнанным, немедленно покинуть ряды нечестивых.
— Не страшитесь, — говорил он, — ни конского ржания, ни блеска доспехов. Не ищите помощи у египтян, не ищите ее у врага, будь он так же неисчислим, как акриды, и так же свиреп, как драконы. Упования их — не наши упования, столпы их — не наши столпы; может ли быть иначе, если тысяча побежит от единого, а двое обратят в бегство десять тысяч врагов! Я видел этою ночью видение и слышал голос, сказавший: «Аввакум, возьми лопату и отдели зерно от мякины, дабы не пожрало обоих пламя негодования и не спалила молния ярости». И я говорю вам: возьмите этого Генри Мортона, этого мерзостного Ахана, принесшего с собой то, что проклято Господом, и побратавшегося с врагами в их стане, возьмите его, и побейте каменьями, и сожгите в огне, дабы отвратить гнев Господень от чад ковенанта. Он не облекся в одежды вавилонские, но продал одежды праведника жене Вавилона; он не взял двухсот сиклей чистого серебра, но предал истину, которая драгоценнее серебряных сиклей или золота в слитках.
Эти яростные нападки, столь внезапно обрушившиеся на одного из наиболее деятельных вождей пресвитерианского войска, вызвали среди слушателей целую бурю. Некоторые потребовали немедленно переизбрать офицеров и не допускать на командные должности никого, прикоснувшегося, по их выражению, к тому, что проклято Господом, или склонного мириться с ересями и язвами времени. Настаивая на своем требовании, камеронцы громко кричали, что, кто не с ними, тот против них, что теперь не время отказываться от важнейших пунктов священного ковенанта шотландской церкви, если они ждут Божьего благословения своему оружию и своему делу, и что в их глазах умеренный пресвитерианин немногим лучше, чем прелатист, антиковенантер или безбожник.
