еще пряча лицо за волосами, вышла из бара. Темный асфальт, пыльные темные здания, пыльное темное небо. Пустынно. Водка не подействовала молниеносно, как это бывало прежде.
Я пошла по улице быстрым шагом, мне казалось, что джентльмен из бара выйдет и пойдет за мной. Оглянувшись, я увидела, что у освещенной двери бара никого не было.
Я пошла медленней. Какая-то доза онемения все-таки произошла, но она была так незначительна, как маленькая доза новокаина, когда тебе рвут зуб: легкое онемение есть, а всю боль чувствуешь.
Каждый миллиметр моего тела – изнутри и снаружи – как будто рвали и полосовали тысячи тупых ножей. Это была паническая, неуправляемая, животная боль. Я внутренне корчилась, как недорезанный поросенок, и одновременно пыталась придумать какое-либо возможное спасенье. Союз? Это было что-то далекое, что, в лучшем случае, будет не скоро. Полуреальное. Я с трудом представляла, что меня там ждало. И никакой ясной картины не вырисовывалось, при слове «Союз».
Другой мужчина? О, нет! Не-е-ет. Любой мужчина обманет. Нет такой любви, потребность в которой внушили мне с детства. Нет такой любви, где не предают, не изменяют, не бросают в беде. Вот и он бросил меня, оставил одну, на произвол судьбы… ведь он видел, в каком состоянии я находилась, и тем не менее равнодушно сказал: «Я поеду домой один, без тебя». И он может спокойно поехать домой, спокойно спать один. Нет, того единения, срастания друг с другом, которого я так ищу, мне никто не даст! Такой любви просто не бывает в реальном мире. Кино и книги все наврали. А если такой любви не бывает, то ради чего тогда жить?
Я шла, всматриваясь в темноту, пытаясь различить, нет ли где-нибудь входа в метро, но входа не было. Куда я шла? Что я собиралась предпринять? Зачем я так настойчиво просила остановить машину, где были люди, которые хотели подвезти меня домой? Зачем хотела выйти? Мне казалось, что в ночном Манхэттене, где ночью бурлит жизнь, не так страшно, как в пустынном ночном Бруклине. Как я ошиблась! В Манхэттене еще более страшно, чем в Бруклине, а во всем оставшемся мире – еще страшней.
Уж не на погибель ли свою я так спешила? Что я наделала! Зачем я вышла? Что со мной сейчас будет?!
Я не знала, что именно сейчас произойдет со мной: разорвется ли аорта, или я что-нибудь с собой сделаю, и что именно я могла с собой сделать… Какой-то шнур оборвался и, оступившись, я сорвалась с края, на котором стояла. Я летела вниз со все убыстряющейся скоростью, зажмурив глаза, в животном ужасе предвкушала, что вот-вот – и я врежусь вдребезги в земную твердь.
Сквозь невменяемый ужас, сквозь панику, сквозь боль, сквозь шесть унций водки, которые куда-то провалились во мне, как будто не я их выпила, сохранялись еще какие-то отголоски сознания. Мое состояние угрожает сейчас моей жизни. Я еще достаточно молода, может быть, все еще образуется… Это всего лишь нервный припадок… В огне безумия я могу натворить такое, чего, обдумав, не совершила бы. Как уберечься от этого, когда я вот – уже в самом разгаре этого состояния? И никого нет, кто бы взял меня за руки и держал.
Даже в этом ужасном состоянии я помнила, не памятью, а звериным инстинктом, что жизнь мне дана только одна и, раз лишив себя ее, второго шанса не будет. За пределами жизни, вероятнее всего, пустота. Небытие. Могила, черви, мамины слезы. Куда же исчезла в моем организме выпитая водка? Нужно было облегчить свое состояние водкой и уже не в такой интенсивной боли решать, что делать. Выпей. Закончить все и потом не поздно. Может, еще как-то образуется. Выпей.
Впереди, шагах в пятидесяти от меня, светился, как в сказке, неоновый бар. Все-таки это хорошо, что в Нью-Йорке на каждом шагу бар или ресторан. Снова – прилив надежды.
Я оказалась в толпе людей, в удушающем запахе пота и спиртного. Оглушительно дребезжала музыка, вернее, то, что эти дикари называли музыкой: звуки жестянки, ударяющейся о корыто, и улюлюканье с похлопываньем ладони по рту. Среди свиста и смрада, в адски красном освещении неона стояли, толкая друг друга уроды-мужчины и уроды-женщины. У них были корявые носы, торчащие зубы, слюнявые рты, косые глаза. Они хохотали, дико разевая пасти, говорили друг с другом, ухаживали друг за другом, обманывали друг друга, курили сигареты и наркотики, пуская в воздух адски клубящийся серый дым, посасывали свои «дриньки», выходили из бара, чтобы трахнуться друг с другом с той же легкостью, с какой совокупляются кошки и собаки, оставляли друг друга с той же легкостью, с какой оставляют друг друга кошки и собаки. Это был цивилизованный обычный американский бар, где собирались обыкновенные американцы и где – я теперь это окончательно поняла – никогда, никогда мне не только не встретить близкого человека, но даже не согреться душой настолько, чтобы перестать умирать от невыносимого одиночества. Я поняла еще раз со страшной, пронизывающей ясностью, что Гарик Ландман был моим единственным шансом и что, если я действительно его потеряла, – я потеряла свой единственный шанс. Вот, оказывается, почему так ошеломляюще действует на меня разрыв с ним. Как в песне, «свет сошелся клином…»
Я смотрела на освещенного неоновым мертвенным светом бармена и начинала понимать, что можно уже и не пить, что выхода никакого нет, а я навсегда останусь вся, целиком, в жизненной зависимости от равнодушного холодного Гарика, который будет мучить меня, мучит, мучит…
Однако, официант спросил, обращаясь ко мне:
– What would you like to drink, miss?[98]
Машинально, я ответила:
– Double shot of vodka with water on the side, please.[99]
Залпом выпив оба стакана и задержав во рту прохладную льдинку, я вышла из адски освещенного бара. После второго приема двойной порции водки приятное тепло растеклось в моих руках, ногах, груди. Льдинка во рту приглушала жар внутри меня. В то же время мне было холодно. Меня начало колотить от холода. Дрожь волнами ходила по телу: волны были то холодные, то горячие. Пот выступил у меня на коже. Вдруг я почувствовала – во мне словно волдырь прорвало – полились, полились слезы. С удовольствием чувствуя, как заплетаются мои ноги, как приятно растекаются мои внутренности, как приятно двоится в глазах, я, как на пленке замедленного действия, запрокидываю голову и вижу: ярко, сотней ламп освещенный небоскреб, уходящий под самое небо. Я стою у подножия гигантского здания. Оно кажется мне хрустальным, роскошным, недосягаемым, и при виде его бурные
