Но удивительно: едва проповедники слова Божьего касаются сокровеннейших фибр души этого почти мертвого человека — веры, едва требуют от него отречения от своих тезисов, мощно и гордо вспыхивает в нем прежнее его упорство. Пусть судят его, пусть подвергают мучениям, пусть сжигают его, пусть рвут его тело на части — Сервет не отступится от своего мировоззрения ни на дюйм… Резко он отклоняет настойчивые уговоры Фареля, спешно приехавшего из Лозанны в Женеву, чтобы вместе с Кальвином отпраздновать победу; Сервет утверждает, что земной приговор никогда не решит, прав человек в божеских вопросах или не прав. Убить — не значит убедить.»
Перед смертью Сервет попросил свидания со своим обвинителем — Кальвиным. Не для того, чтобы просить о помиловании, а для того, чтобы просить о прощении в подлинно христианском смысле (прощении души, а не тела). Кальвин оказался настолько напыщенно-высокомерен и отчужден от понимания чувственного порыва Сервета, что фактически не понял, о чем идет речь. Он по-прежнему потребовал, чтобы Сервет признал богословскую правоту Кальвина, ну, а христианского примирения меж ними быть не может.
«Конец ужасен, — пишет Цвейг. — 27 октября в одиннадцать утра приговоренного выводят в лохмотьях из темницы. Впервые за долгое время и в последний раз глаза, навеки вечные отвыкшие от света, видят небесное сияние; со всклокоченной бородой, грязный и истощенный, с цепями, лязгающими на каждом шагу, идет, шатаясь, обреченный, и на ярком осеннем свету страшно его пепельное одряхлевшее лицо. Перед ступенями ратуши палачи грубо, с силой толкают с трудом стоящего на ногах человека… — он падает на колени. Склоненным обязан он выслушать приговор, который заканчивается словами: «Мы приговорили тебя, Мигель Сервет, вести в цепях к площади Шампель и сжечь заживо, пока тело твое не превратится в пепел, а вместе с тобой как рукопись твоей книги, так и напечатанную книгу; так должен ты закончить свои дни, чтобы дать предостерегающий пример всем другим, кто решится на такое же преступление».
Дрожа от нервного потрясения и холода, слушает приговоренный решение суда. В смертельном страхе подползает он на коленях к членам магистрата и умоляет их о малом снисхождении — быть казненным мечом, с тем, чтобы «избыток страданий не довел его до отчаяния». Если он и согрешил, то сделал это по незнанию; всегда у него была только одна мысль — способствовать Божьей славе. В этот момент между судьями и человеком на коленях появляется Фарель. Громко спрашивает он приговоренного к смерти, согласен ли тот отказаться от своего учения, отрицающего триединство, в этом случае он получит право на более милосердную казнь. Но… Сервет вновь решительно отказывается от предложенного торга и повторяет ранее сказанные им слова, что ради своих убеждений готов вытерпеть любые муки.
Теперь предстоит трагическое шествие. И вот оно двинулось. Впереди, охраняемые лучниками, идут сеньор лейтенант и его помощник, оба со знаками отличия; в конце процессии теснится вечно любопытная толпа. Весь путь лежит через город мимо бесчисленных, робко и молчаливо глядящих зрителей; не унимается идущий рядом с осужденным Фарель. Беспрерывно, не умолкая ни на минуту, уговаривает он Сервета в последний час признать свои заблуждения… И услышав истинно набожный ответ Сервета, что, хотя ему мучительно тяжело принимать несправедливую смерть, он молит Бога быть милосердным к его, Сервета, обвинителям, догматик Фарель приходит в неистовство: «Как?! Совершив самый тяжкий из возможных грехов, ты еще оправдываешься? Если ты и впредь будешь так же себя вести, я предам тебя приговору Божьему и покину, а ведь я решился было не покидать тебя до последнего твоего вздоха».
Но Сервет уже безмолвен. Ему противны и палачи, и спорщики: ни слова более с ними. Беспрестанно, как бы одурманивая себя, бормочет этот мнимый еретик, этот человек, якобы отрицающий существование Бога: «О Боже, спаси мою душу, о Иисус, сын вечного Бога, прояви ко мне милосердие». Затем, возвысив голос, просит он окружающих вместе с ним молиться за него. Даже на площади, где должна свершиться казнь, в непосредственной близости от костра, он еще раз становится на колени, чтобы сосредоточиться на мыслях о Боге. Но из страха, что этот чистый поступок мнимого еретика произведет на народ впечатление, фанатик Фарель кричит толпе, указывая на благоговейно склонившегося Между тем начинаются отвратительные приготовления. Уже дрова нагромождены возле столба, уже лязгают железные цепи, которыми Сервета привязывают к столбу, уже палач опутал приговоренному руки. К тихо вздыхающему «Боже мой. Боже мой!» Сервету в последний раз пристает Фарель, громко выкрикивая жестокие слова: «Больше тебе нечего сказать?» Все еще надеется упрямец, что при виде места своих последних мучений Сервет признает истину Кальвина единственно верной. Но Сервет отвечает: «Могу ли я делать иное, кроме как говорить о Боге?» Обманутый в своих ожиданиях, отступается Фарель от своей жертвы. Теперь очередь страшной работы другого палача — палача плоти. Железной цепью Сервет привязан к столбу, цепь обернута вокруг истощенного тела несколько раз. Между живым телом и жестко врезавшимися в него цепями палачи втискивают книгу и ту рукопись, которую Сервет некогда sub sigillo secret! послал Кальвину, чтобы иметь от него братское мнение о ней; наконец, в издевку надевают ему позорный венец страданий — венок из зелени, осыпанной серой. Этими ужасными приготовлениями работа палача завершена. Ему остается лишь поджечь груду дров, и убийство начнется.
Пламя вспыхивает со всех сторон, раздается крик ужаса, исторгнутый из груди мученика, на мгновение люди, окружающие костер, отшатываются в ужасе. Вскоре дым и огонь скрывают страдания привязанного к столбу тела, но непрерывно из огня, медленно пожирающего живое тело, слышны все более пронзительные крики нестерпимых мук и, наконец, раздается мучительный, страстный призыв о помощи: «Иисус, сын вечного Бога, сжалься надо мной!» Полчаса длится эта неописуемо жуткая агония смерти. Затем огонь, насытившись, спадает, дым рассеивается, и на закоптелом столбе видна висящая в раскаленных докрасна цепях черная, чадящая, обуглившаяся масса, мерзкий студень, ничем не напоминающий человеческое существо. Только что мыслящее, страстно стремящееся к вечному земное существо, думающая частичка божественной души превратилась в страшную, противную, зловонную массу…»
Кальвин на казни не присутствовал. Он предпочел остаться дома, в своем рабочем кабинете.
СКОТТ Роберт (1868–1912) — английский полярный исследователь. Он погиб вместе с товарищами по экспедиции, возвращаясь с Южного полюса. Скотт вел дневниковые записи, даже когда стало ясно, что экспедиция обречена и всем предстоит умереть. Вот некоторые выдержки из его дневника:
«17 марта. Ни один человек не смог бы выстоять в таких условиях, а мы измотаны почти до предела.
Моя правая нога омертвела — обморожены почти все пальцы…» 19 марта. Продовольствия у нас осталось на два дня, топлива же — всего на один. С ногами у всех плохо; лучше всего обстоит дело у Уилсона, хуже всего — у меня с правой ногой, правда, левая в порядке. Лечить ногу не будет возможности, пока у нас не появится горячая пища. Ампутация — это лучшее, на что я могу рассчитывать, но не распространится ли гангрена?
21 марта. Сегодня появилась слабая надежда: Уилсон и Бауэре пойдут на склад за топливом.
23 марта. Пурга все не унимается. Уилсон и Бауэре не смогли идти — завтра последний шанс — топлива нет, пищи осталось на день-два — конец, видимо, близок. Решили умереть естественной смертью — отправимся к складу с вещами или без них и погибнем в пути.
29 марта. С 21-го непрерывный шторм с ЗЮЗ и ЮЗ. 20-го у нас было топлива на две чашки чаю и на два дня — сухой пищи. Каждый день мы собирались отправиться к складу, до которого осталось 11 миль, но за палаткой не унимается метель. Не думаю, чтобы мы могли теперь надеяться на лучшее. Будем терпеть до конца, но мы слабее и смерть, конечно, близка.
Жаль, но не думаю, что смогу писать еще.
Р.СКОТТ.
Последняя запись. Ради Бога, не оставьте наших близких».
Кроме дневниковых записей Скотт оставил также прощальные письма. В одном из них он писал:
«Боюсь, что мы погибли и дела экспедиции останутся крайне запутанными. Но мы побывали на полюсе и умрем как джентльмены».
В другом письме, озаглавленном «ПОСЛАНИЕ ОБЩЕСТВЕННОСТИ», были такие строки:
«…Я не жалею, что пустился в этот поход, — он показал, что англичане могут переносить лишения, помогать друг другу и встречать смерть с такою же стойкостью, как и в прежние годы».
Поисковая экспедиция во главе с Аткинсоном спустя полгода обнаружила палатку Скотта и его товарищей. В палатке они увидели три трупа. Уилсон и Бауэре казались умершими во сне: их спальные мешки были закрыты над головами, как будто они сами сделали это. Скотт, очевидно, умер позднее. «Он отбросил отвороты своего спального мешка и раскрыл куртку, — писал Аткинсон. — Маленькая сумка с тремя записными книжками лежала у него под плечами, одна рука покоилась на теле Уилсона. Они хорошо укрепили палатку, и она устояла под напором всех снежных бурь этой исключительно суровой зимы…» Тела не тронули. Когда были убраны бамбуковые подпорки, палатка рухнула и накрыла собой погибших. Прочли заупокойную молитву. При этом все стояли, обнажив головы, при температуре –20°. Затем, как писал Аткинсон, они «принялись сооружать над ними огромный гурий и занимались этим до самого утра».
