По иронии судьбы сундук, где хранились письменные принадлежности Сегюра, оказался заперт, и для того, чтобы написать проект этого антибританского документа, он позаимствовал перо и чернильницу Фицгерберта.
На следующий день Потемкин явился в каюту Сегюра и сообщил ему, что сразу по возвращении в Петербург императрица распорядится, чтобы договор был подготовлен и подписан. И действительно, 28 июня на придворном маскараде Безбородко шепнул на ухо Сегюру, что получил приказ обсудить договор: через полгода, в январе 1787 года, договор был успешно подписан.
«Казалось, Ермолов все более успевал снискать доверие императрицы, — записал Сегюр по возвращении в Петербург. — Двор, удивленный этой переменой, как всегда, преклонился пред восходящим светилом». Но весной 1786 года, почти через год своего фавора, молодой человек вступил в опасную игру: он решил добиться опалы Потемкина. Наверное, Ермолова не устраивала роль младшего члена семьи Екатерины и Потемкина, и, завидуя власти князя, он стал орудием в руках его врагов.
За Ермоловым, вероятно, стояли Александр Воронцов, председатель Коммерц-коллегии и брат российского посла в Лондоне Семена Воронцова, и бывший фаворит Завадовский — оба они ненавидели Потемкина. Используя расстроенное состояние финансов князя, они решили обвинить его в растрате трех миллионов рублей, выделенных на обустройство южных областей. В качестве улики они использовали письмо от низложенного крымского хана Ша-гин-Гйрея, который заявлял, что Потемкин крадет его пенсию. Они и сами понимали, что обвинение это сомнительно, поскольку все казенные выплаты, даже причитающиеся самому Потемкину, часто задерживались на несколько лет. Это была одна из причин, по которой не имело смысла устраивать проверку финансов князя, который часто в ожидании казенных денег тратил на государственные нужды собственные средства. Кроме того, никакой необходимости красть у него не было: Екатерина давала ему столько, сколько он просил. Тем не менее Ермолова убедили представить императрице письмо Шагин-Гирея. Он сделал это, когда двор находился в Царском Селе — и сумел заронить в ее душу сомнение.[615]
Екатерина стала выказывать к Потемкину холодность. Князь, столько сделавший для обустройства южной России, обиженно замкнулся. По слухам, они почти перестали разговаривать. Приемные Потемкина опустели. Однако молва явно преувеличивала степень их взаимного охлаждения: в конце мая, в самый пик кризиса, Екатерина сказала своему новому секретарю Александру Храповицкому: «Князь Потемкин гладит волком, и за то не очень любим, но имеет хорошую душу [...] сам первый станет просить за своего недруга».[616]
«Падение его, казалось, было неизбежно; все стали от него удаляться, даже иностранные министры [...] — вспоминал Сегюр. — Что же касается меня, то я нарочно стал чаще навещать его и оказывать ему свое внимание». Французским послом, однако, двигала не только бескорыстная дружба; он догадывался, что князя связывают с царицей какие-то тайные узы. Петля тем временем, казалось, затягивалась. Сегюр умолял князя быть осторожнее, но тот воспринимал его предостережения весьма хладнокровно. «Как! И вы тоже хотите, — говорил Потемкин, — чтобы я склонился на постыдную уступку и стерпел обидную несправедливость после всех моих заслуг? Говорят, что я себе врежу; я это знаю, но это ложно. Будьте покойны, не мальчишке свергнуть меня: не знаю, кто бы посмел это сделать». «Берегитесь!» — снова предупредил Сегюр. «Мне приятна ваша приязнь, — отвечал князь. — Но я слишком презираю врагов своих, чтобы их бояться».[617]
17 июня 1786 года императрица, великий князь, Потемкин, Ермолов и Сегюр вместе совершили поездку из Царского Села в имение Пелла. На следующий день Екатерина посетила соседнее имение Потемкина Островки — еще одно доказательство того, что положение светлейшего было далеко не катастрофическим. По возвращении в Царское Село Потемкин присутствовал на всех обедах государыни в течение трех следующих дней. Все же заговорщики, вероятно, пытались внушить Екатерине обратить внимание на доставленный ими документ. В залитом солнцем Екатерининском дворце Потемкину было холодно. Он покинул двор и направился в Нарву, а вернувшись в столицу, остановился у шталмейстера Нарышкина, развлекаясь «балами и любовью». Враги Потемкина «трубили победу». Екатерина, вероятно, привыкла к перепадам его настроения и ничего не предпринимала. Когда же он не явился на празднование годовщины ее восшествия на престол 28 июня, она поняла, что он ждет от нее конкретных шагов.
«Я крайне беспокойна, здоровы ли Вы? — с тревогой написала она, отвечая на его вызов. — Столько дней от тебя ни духа, ни слуха нету». Потемкин выждал еще несколько дней — и появился при дворе, как призрак Банко. По свидетельству одного из мемуаристов, он бросился в покои государыни «в ярости» и прокричал что-то вроде: «Я пришел объявить, что ваше величество должны сию секунду сделать выбор между Ермоловым и мной! Один из нас должен сегодня же оставить ваш двор. Покуда при вас остается этот белый негр, ноги моей здесь не будет!» С этими словами он выбежал из дворца и умчался из Царского.[618]
15 июля императрица отставила Ермолова, объявив ему свою волю через одного из авторов неудавшейся интриги, Завадовского. «Белый негр» покинул двор на следующий день, получив в качестве компенсации 4 тысячи душ, 130 тысяч рублей и приказ отправляться в путешествие. В тот же вечер молодой офицер, к которому Екатерина присматривалась год назад, Александр Дмитриев-Мамонов, прибыл ко двору вместе с Потемкиным, при котором он состоял адъютантом (доводясь ему еще и дальним родственником). Рассказывают, что Потемкин послал Мамонова поднести государыне некую акварель, приложив записочку с вопросом: что она думает о картинке? Оглядев посланца, государыня якобы отписала: «Картинка недурна, но не имеет экспрессии». Это всего лишь легенда, но она звучит вполне правдоподобно — разумеется, только Потемкин мог так шутить с императрицей. На следующий день она написала Мамонову письмо...
В ту же ночь, провождаемый в спальню государыни, Мамонов встретился со своим приятелем Храповицким. Секретарь императрицы скрупулезно записывал каждую подробность жизни этого тесного мирка. На следующее утро он лукаво констатировал: «Почивали до девяти часов», — что означало, что государыня оставалась в постели на три часа дольше обычного. На следующий день — «Притворили дверь. Мамонов был после обеда и по обыкновению — пудра».[619]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
