— Оставьте все мне,— сказал Хоугланд.— Я ведь за это и получаю деньги.
Как-то в один из дней февраля, дождливый, но довольно теплый, мы с Сэмом и нашим главным врачом Неллой Брандон вывезли Джанни в первую поездку по новой для него реальности. Вниз к подножию холма, несколько миль по бульвару Вентура, по шоссе до Топанги, затем обратно через зону оползней к тому месту, что раньше называлось Санта-Моникой, и оттуда по Уилширу через весь центр Лос-Анджелеса — добротная, крепкая доза современности. На тот случай, если Джанни вдруг начнет чудить, доктор Брандон захватила с собой весь свой арсенал снотворного и транквилизаторов. Но он перенес поездку совершенно нормально.
Более того, он был в полном восторге от бесконечного кружения на машине с обзором на все четыре стороны и буквально поедал глазами открывающиеся виды. Я пытался представить себе Лос-Анджелес глазами человека, прожившего всю жизнь среди красот архитектуры ренессанса и барокко, и, как ни крути, впечатление создавалось отвратительное. Но не для Джанни.
— Прекрасно! — вздыхал он.— Удивительно! Чудесно! Восхитительно!
Движение, сами многорядные шоссе, автоматические кафе, облезлые пластиковые фасады, шрамы от большого пожара в Топанге, дома, свисающие на тросах, суперлайнеры, время от времени проплывающие над нами,— все приводило его в восхищение. Никаких мрачных старых соборов, площадей, мраморных фонтанов — все здесь было больше, ярче, бросче, чем в прежней жизни, и все ему нравилось. Единственное, что вызвало у него смятение, это пляж в Топанге. К тому времени, когда мы туда добрались, выглянуло солнце, и, соответственно, на пляж высыпали любители позагорать. У Джанни чуть с сердцем плохо не стало при виде восьми тысяч обнаженных тел, расположившихся на влажном песке.
— Что это? — потребовал он объяснений.— Невольничий рынок? Или владения вашего короля?
— Давление подскочило,— тихо произнесла Нелла Брандон, следя за монитором на запястье.— Растет содержание адреналина. Успокоительного?
Я покачал головой.
— Рабство теперь запрещено,— разъяснил я Джанни.— И у нас нет короля. Обычные граждане нашей страны иногда проводят так свое свободное время.
— Nudo! Assolutamente nudo! [40]
— Мы давно уже перестали стыдиться своих тел,— сказал я,— Закон разрешает нам ходить в подобных местах обнаженными.
— Straordinario! Incredibile! [41]
Совершенно потрясенный, Джанни глядел не отрываясь. Потом взорвался множеством вопросов, причем сначала на итальянском, поскольку для английского в такой ситуации ему, очевидно, требовались определенные усилия. Разрешают ли мужья приходить сюда своим женам? Отцы — дочерям? Бывают ли на пляже изнасилования? Дуэли? Если тело потеряло свою таинственность, как сохраняется влечение? И так далее... В конце концов я подал Нелле сигнал, и она ввела ему легкое успокоительное. Немного поостыв, Джанни принялся переваривать идею массовой публичной наготы уже более вдумчиво, но было совершенно очевидно, что она поразила его даже больше, чем Бетховен.
Мы дали ему понаблюдать за пляжем еще минут десять, но, когда решили возвращаться в машину, Джанни вдруг указал на пышную брюнетку, которая прохаживалась вдоль оставленных приливом мелких лагун, и сказал:
— Я хочу ее! Приведите!
— Но, Джанни, мы не можем этого сделать!
— Вы что, думаете — я евнух? Вы думаете, я могу спокойно смотреть на все эти обнаженные тела, думаете, я забыл, что такое женщина? — Джанни схватил меня за руку,— Приведи мне ее!
— Еще рано. Ты недостаточно окреп. И мы не можем просто взять ее и привести. Так сейчас не делают.
— Но она ходит без одежды. Значит, она принадлежит любому.
— Нет,— сказал я,— Ты по-прежнему ничего не понимаешь.
По моему сигналу Нелла Брандон ввела ему еще одну дозу успокоительного, и, когда машина наконец тронулась, Джанни притих. Вскоре мы оказались у барьера с ограничительным знаком в том месте, где дорога обрушилась в море, и пришлось делать объезд через руины Санта-Моники. Я рассказал Джанни о землетрясении и оползне. Он ухмыльнулся.
— А-а-а, il terremoto! [42]Значит, и здесь такое бывает? Несколько лет назад в Неаполе тоже произошло землетрясение. Понятно? И после этого меня попросили написать Мессу Благодарения за то, что не все оказалось разрушенным. Это очень знаменитая месса для того времени. Ты слышал ее? Нет? Надо послушать.— Он повернулся, схватил меня за руку и с волнением, еще более сильным, чем вызвала у него брюнетка на пляже, произнес: — Я создам новую знаменитую мессу. Я снова буду очень знаменит.
И богат. Да? Я уже был знаменит, но потом меня забыли, и я умер, а теперь я снова жив и снова стану знаменитым. И богатым. Да? Верно?
Сэм Хоугланд взглянул на него и сказал:
— Недели через две, Джанни, ты будешь самым знаменитым человеком на Земле.
Не задумываясь, он ткнул пальцем клавишу радиоприемника. Машина была прекрасно оборудована для воспроизведения рок-форсажа, и из многочисленных динамиков тут же обрушились на нас знакомые пульсирующие, зудящие звуки «Мембраны» в исполнении «Уилкс Бут Джон». Инфразвук передавался просто бесподобно. Едва только музыка накатила, Джанни выпрямился.
— Что это? — потребовал он.
— Рок-форсаж,— сказал Сэм.— «Уилкс Бут Джон».
— Рок-форсаж? Мне это ничего не говорит. Это музыка? Какого времени?
— Это современная музыка,— ответила Нелла Брандон.
Когда мы проносились по Уилширу, Сэм подключил цвет и огни. В машине завибрировало, засверкало, зашкворчало. Снова Страна чудес для Джанни. Он заморгал, прижал ладони к щекам, покачал головой.
— Словно музыка из снов,— сказал он.— Композитор?.. Кто он?
— Это не композитор,— ответил Сэм.— Группа. Они себя называют «Уилкс Бут Джон». Это не классика. Поп. Популярная музыка. Как правило, у этой музыки нет отдельного композитора.
— Она сама себя сочиняет, эта музыка?
— Нет,— сказал я.— Ее сочиняет вся группа. И сама ее исполняет.
— Оркестр. Поп-музыка и оркестр сочинителей...— Вид у него стал совсем потерянный, как в момент пробуждения, когда он, голый и ослабевший, оказался в клети «временного ковша».— Поп. Такая странная музыка. Такая простая . Снова и снова одно и то же, громко и бесформенно. Но мне нравится... Кто слушает эту музыку? Imbecili? Infanti? [43]
— Все,— сказал Сэм.
Первая наша вылазка в Лос-Анджелес не только показала, что Джанни вполне способен выдержать натиск современного мира, но и произвела в его жизни довольно значительные изменения. Прежде всего, после увиденного на пляже в Топанге его уже невозможно было удержать в рамках сдержанного образа жизни. Здоровье, сила и непреодолимое влечение Джанни к прекрасному полу (одно из старинных биографических исследований, с которым я ознакомился, приписывало слабое здоровье и раннюю кончину композитора именно его «пресловутому распутству») просто не оставляли нам возможности обращаться с ним и дальше как с пленником или обитателем зоопарка. Вскоре Сэм подговорил одну из своих секретарш составить Джанни компанию.
Кроме того, Джанни впервые столкнулся с расколом между классической и популярной музыкой, с огромной модернистской пропастью между высоким искусством и низкопробным развлечением. Эта новая сторона жизни поначалу здорово его озадачила.
— Что такое «поп»? — спрашивал он.— Музыка крестьян?
Но через какое-то время он сумел охватить идею простой ритмичной музыки, которую слушают все, в отличие от «серьезной» музыки, принадлежащей элите и исполняемой только в официальной обстановке.
— Но у моей музыки была мелодия! — протестовал он.— Люди могли ее просто насвистывать! Она принадлежала всем.
Понимание того, что композиторы забросили мелодику и поставили себя в недосягаемое для широкой публики положение, буквально заворожило его, а когда мы объяснили ему, что нечто подобное произошло и во всех других областях искусства, он с жалостью произнес:
— Бедные безумные futuruomini [44].
Совершенно неожиданно он начал превращаться в поклонника и знатока форсажных групп. После того как в его комнате установили внушительный комплекс аппаратуры, они с Мелиссой часами пропадали там, впитывая волновые формации, которыми окатывали их «Ножницы», «Сверхпена», «Уилкс Бут Джон» и другие первоклассные группы. Когда же я спросил Джанни, как продвигается его новая симфония, он посмотрел на меня очень странно.
Одновременно он открывал для себя и другие маленькие дорожки в современную жизнь. Сэм с Мелиссой провели его по магазинам на Фигуэро-стрит, и Джанни сменил свою лабораторную одежду, в которой ходил с самого «воскрешения», на ацтекский наряд по последнему слову моды. Преждевременно поседевшие волосы он выкрасил в рыжий цвет. Приобрел набор ювелирных украшений, которые вспыхивали, звякали, жужжали и щелкали в зависимости от перемены настроения владельца. Короче, через несколько дней Джанни превратился в обычного молодого жителя Лос-Анджелеса, изящного, щеголеватого, модно одетого юношу, чей образ вполне естественно дополнялся иностранным акцентом и экзотической грамматикой.
