Это одна из возможных интерпретаций «Старухи».
Можно ли назвать «Старуху» религиозным произведением?
«Теологическая» трактовка «Старухи» чрезвычайно распространена. Хармсовский текст (и общий контекст обэриутской и околообэриутской поэтики) даёт для этого некоторые основания. Примечательно, что герой-рассказчик не предаётся никаким религиозным размышлениям наедине с собой, но неожиданно задаёт вопрос о вере в Бога «дамочке», с которой флиртует, и Сакердону Михайловичу во время выпивки. Может быть, эти вопросы провоцирует появление старухи, а может быть, они преследовали героя и прежде – это не разъясняется, остаётся за кадром. В разговоре с Сакердоном Михайловичем герой объясняет, что речь идёт, в сущности, о вере не в Бога, а в бессмертие, что, может быть, приближает нас к разгадке. Однако, потеряв чемодан со старухой, герой заходит в лес и неожиданно начинает читать молитву – точнее, некий винегрет из православных молитвенных формул. Можно предположить, что неожиданность, немотивированность произошедшего с героем внезапно осознаётся им как религиозный опыт, открывает ему Бога.
Впрочем, есть и другие, более впечатляющие трактовки. Юсси Хейнонен предлагает поражающую воображение гипотезу: мёртвая и воскресающая старуха – не что иное, как Христос в состоянии крайнего унижения. Потасовки героя с мёртвой старухой для Хейнонена аналог борьбы Иакова с Богом. Трудно сказать, предусматривал ли авторский замысел возможность такого прочтения. Во всяком случае прямолинейно-религиозная трактовка развязки кажется слишком благостной – и потому едва ли возможна. Да и однозначно читаемые метафоры чужды хармсовской поэтике.
Именно отсутствие ответа, разрешения, окончательной интерпретации делает «Старуху» одним из самых волнующих, привлекательных для читателей и исследователей произведений и в творчестве Хармса, и в русской прозе первой половины XX века.
Даниил Хармс. Случаи
О чём эта книга?
«Случаи» – сборник из 30 коротких (иногда сверхкоротких) рассказов и пьес. В нём нет единого сюжета, зато есть множество разрозненных происшествий (отсюда и название сборника): люди здесь забывают, какое число идёт раньше – 7 или 8, запираются в сундуке, чтобы проверить, можно ли выжить при недостатке воздуха, вынимают из головы шар, дерутся огурцами до смерти, отрывают друг другу конечности, видят странные сны и просто ни с того ни с сего исчезают. Наряду с прочими произведениями Хармса «Случаи» как бы отменяют классическую прозу с её логично устроенным действием и глубокими характерами героев: «Случаи» – манифест русской литературы абсурда.
Когда она написана?
Тексты «Случаев» писались с 1933 по 1939 год. Некоторые из них были записаны в «Голубой тетради» («Хармс очень любил всякие красивые тетради, блокноты и голубые книжечки», – сообщает биограф писателя Александр Кобринский[650]). В 1939 году Хармс составил из этих текстов единый сборник и посвятил его своей жене Марине Малич[651]. Параллельно со «Случаями» пишется множество прочих текстов Хармса – детские стихотворения и рассказы, небольшие «взрослые» рассказы и сцены вроде «Упадания» и «Всестороннего исследования», которые по своей поэтике вполне могли бы быть частью «Случаев». Cтихов в эти годы Хармс пишет всё меньше.
Даниил Хармс. Начало 1930-х годов[652]
Как она написана?
Очень смешно. Почти всегда алогично. Иногда страшно. По большей части прозой, иногда в драматической форме и в одном уникальном случае – в стихотворно-драматической:
Петров:
Эй, Камаров!
Давай ловить комаров!
Камаров:
Нет, я к этому ещё не готов.
Давай лучше ловить котов!
Как видно из этого текста («Петров и Камаров»), довольно часто сюжет в «Случаях» весьма условен, иногда нарочито ничтожен. Самый короткий рассказ «Встреча» вообще состоит из двух предложений и описывает просто встречу двух людей на улице. По замечанию Александра Кобринского, каждый новый элемент текста у Хармса «подвергается немедленной дискредитации и объявляется фиктивным»[653]. Лучшая иллюстрация к этому – первый же рассказ «Случаев», который называется «Голубая тетрадь № 10». Он называется так потому, что действительно в хармсовской «Голубой тетради» был записан десятым, но читатель, вообще говоря, знать таких вещей не обязан: в результате, ожидая прочесть рассказ о какой-то тетради, он сталкивается с текстом о человеке, про которого ровным счётом ничего нельзя сказать:
Жил один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно.
Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было.
У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было! Так что непонятно, о ком идёт речь.
Уж лучше мы о нём не будем больше говорить.
Подобный провал сообщения – постоянный хармсовский приём, тесно связанный с его пониманием философии (на полях рассказа Хармс написал: «Против Канта») и с его математическими теориями. Человек, у которого ничего нет, – это ноль. Хармс с трепетом относился к идее ноля (или нуля – по Хармсу, между этими понятиями есть разница). Ноль для него – это «божественное дело», «числовое колесо», круг, в котором скрыто всё остальное, а то и «Узел Вселенной», в котором пересекаются время и пространство. «Одна из главных тем Хармса – исчезновение предметов, истончение реальности, достижение трансцендентного. В перспективе, с которой играет Хармс, такое движение от материальности к идеальности – не что иное, как перевёрнутое творение», – пишет в своей книге о Хармсе философ Михаил Ямпольский[654]. У хармсовских исчезновений есть более «земные» функции – в частности, это эвфемизмы ареста и казни, – но, зная хармсовскую религиозность, можно действительно заподозрить, что стирание, уничтожение, умолкание для него – вариант созидания.
Титульный лист рукописного сборника «Случаи», оформленный автором. 1939 год[655]
Конечно, желание оборвать начатый рассказ, поспешно свернуть сообщение может быть связано с особенностями писательской практики Хармса: «…Если подсчитать всё, что он написал в прозе, можно заметить, что объём незаконченных, а иногда только начатых текстов огромен. На вопрос: почему? – есть, бесспорно, много дополняющих друг друга ответов. Затруднения, которые испытывал Хармс при работе, без сомнения, являются одним из них. ‹…› Но трудности с писанием – не самое важное… можно утверждать, что у Хармса часто было желание начать, чтобы начать… невзирая на конец»[656]. А заодно и чтобы поставить под сомнение традиционную литературную схему. «Случаи» – это действительно парад литературной экономии: «Папа просил передать вам всем, что театр закрывается. Нас всех тошнит!» – в самом деле, иного отношения к устаревшим (протухшим?) литературным решениям не предполагается. Но если уподобить эти решения не еде, а архитектуре, то их обломки могут стать строительным материалом. В этом отношении Хармс предвосхитил прозаиков-постмодернистов. Он работал, по позднему слову Николая Заболоцкого, «в той стране, где нет готовых форм, / где всё разъято, смешано, разбито» – и «Случаи» можно читать как телеграммы из этой страны.
Что на неё повлияло?
Хармс много размышлял о самых важных для себя писателях: разделял их на «огненных» и «водяных», выделял среди них «истинных гениев» (Данте, Шекспир, Гёте, Пушкин и Гоголь) и составлял списки любимых: Гоголь, Прутков, Майринк[657], Гамсун[658], Эдвард Лир[659], Льюис Кэрролл. Вполне можно проследить связь «Случаев» с английской литературой нонсенса – Кэрроллом и Лиром: приключения Алисы и бесплодные поиски Снарка могли оказать влияние на построение линейного и также на первый взгляд бесплодного повествования в более длинных текстах «Случаев», таких как «Столяр Кушаков» или «Исторический эпизод», ну а лировские пятистрочные лимерики[660], строящиеся по схеме «Жил один человек оттуда-то, и с ним произошло то-то», действительно напоминают более короткие «случаи», где говорится о пустячных происшествиях. Собственно, Хармс пробовал следовать этой схеме и в стихах: «Жил-был в доме тридцать три единицы / человек, страдающий болью в пояснице».
Мрачная, клаустрофобическая атмосфера «Голема» Майринка (книги, настолько важной
