и в 1912 году – хотя в России, где царская власть была отгорожена дворянской властью, мне нравилось далеко не все. Но о «диктатуре дворянства», как об историческом явлении, я тогда и понятия не имел. И вопрос, который я сейчас поставил бы Милюковым, Ковалевским, Плехановым, Кропоткиным и прочим сеятелям – если бы они были живы, вполне позволительно формулировать так:
Почему все эти люди, люди ученые и даже профессорствовавшие, не сказали нам, молодежи, что для поисков всяческих свобод нам вовсе не надо переплывать Атлантический океан или даже Ла-Манш, что все эти свободы у нас были и что выросли они из нашего древнейшего быта, что в самой своей сущности они рождались из совершенно иного источника, чем западноевропейские, и приводили к иным результатам, чем западноевропейский.
В Западной Европе первые шаги всяческих «свобод», вот вроде английской «хартии вольностей» или того же габеас корпус акта, были завоеваниями, которые феодальные бароны оттяпывали от монархии для самих себя, а никак не для народа, – народ получил эти свободы намного позже, очень намного позже, чем имела их Московская Русь. Свободы Московской Руси выросли из народной толщи – не из баронских привилегий, – имели в виду народ, и самодержавие защищало эти свободы не для себя, ибо народ никогда не угрожал самодержавию, а для народа – и против феодалов. В московских условиях – против того слоя людей, которые по западному примеру норовили стать феодалами и – при московских царях – так и не смогли стать.
Знали ли все эти профессора и прочие наше прошлое? Конечно знали – не могли не знать. Почему они или скрывали его вовсе, или говорили о нем только мельком, сопровождая реальные факты иллюзорными выводами, или пытались отделаться скороговоркой: от целовальников – для того чтобы говорить об английском суде присяжных; от губных старост – для того чтобы НЕ говорить о положении современной им Ирландии, об «абсолютизме» – для того чтобы переврать русское понятие самодержавия? Ответом на этот вопрос является вся моя книга.
Соображение номер третий
Если вы вдумаетесь – а по мере возможности и постараетесь вчувствоваться в весь СТИЛЬ московского государственного устройства – и если вы его сравните с западноевропейским, то вас не может не поразить одна давно забытая всеми нами вещь: в нем не было той разделенности, того торгашества, той «враждебности», которые Ключевский и прочие считают само собою разумеющимися для, например, отношений между центральной и местной властью. Вы видите: собор не хватает за горло царя, и обе эти силы, спаянные в один монолит, заняты, в сущности, только взаимопомощью. Царь говорит собору самые приятные вещи – иногда даже кается перед ним. Собор мудро и твердо – «честно и грозно», по великолепной формулировке тех времен, – стоит на страже Родины и Государя и ни разу даже и не попытался поколебать царскую власть. А иногда и царь обращается к Собору с просьбой: так Иван Грозный на соборе 1650 года обратился к Собору и к народу совсем уже не парламентарным способом:
«Люди Божьи и нам дарованные, молю вашу веру к Богу и к нам любовь: ныне нам ваших обид и разорений исправить невозможно, молю вас – оставьте друг другу вражды и тяготы свои».
Дело касалось массы исков обывателей ко всякого рода кормленщикам: Грозный просил о своеобразной амнистии по этим искам. Недоуменно и совсем мельком Ключевский указывает: заповедь царя была исполнена с такой точностью, что к следующему 1561 году «бояре, приказные люди и кормленщики со всеми землями помирились во всяких делах». Ни в какое «государственное право» такой способ действия, конечно, не входит никак. И никакие Дидероты его не предвидели и предвидеть не могли.
В Боярской Думе, в этой «бесшумной и замкнутой лаборатории московского государственного права и порядка», люди спорили, но «не о власти, а о деле»; здесь «каждому знали цену по дородству разума, по голове», здесь господствовало «непоколебимое взаимное доверие ее председателя и советников». Московские судьи «не мирволили своей провинциальной правительственной братии». Около и над этой братией действовало широчайшее и всесословное местное самоуправление, и Ключевский, как нечто само собою разумеющееся, отмечает, что «земские выборные судьи вели порученные им дела не только беспосульно (то есть без взяток. – И.С.) и безволокитно, но и безвозмездно». Купечество – по специальности своей фактически вело все московские финансы, крестьянство – прикрепленное служебно – было лично свободным слоем, дворянство служило и воевало – но дворянство, все-таки, от времени до времени вздыхало по шляхетским порядкам.
Я никак не хочу идеализировать. Я говорю только о государственном строе, и я утверждаю, что он был самым «гармоничным» не только в Европе тогдашней, но был бы самым «гармоничным» и для Европы сегодняшней. «Культурный уровень» – это другая вещь. В Москве за некоторое виды кражи отрубали кисть руки, и обрубленную культяпку окунали, так сказать, для антисептики в кипящую смолу. Пытали не только обвиняемых, но и свидетелей, – «до изумления», как определяет норму пытки тогдашний закон. Страна была неграмотна, и даже Борис Годунов кое-как умел читать, но писать не умел, – не мог подписать даже собственного имени. Москва не была раем – хотя бы и «социалистическим», – но так по тем временам действовали повсюду в мире. Однако Московская Русь была самым свободным, а также и самым сильным государством тогдашнего мира – все-таки, в конечном счете, била и разбила она, а не ее. И от чего, собственно говоря, спас Москву Петр и его преемники?
Если вы всмотритесь в ход эволюции общественной и государственной жизни Москвы, то вы, вероятно, заметите следующее:
Московское служилое дворянство с давних времен было охвачено «похотью власти». Сидя между ежовыми рукавицами самодержавия и народа, об этой похоти оно могло только вздыхать. Соседство с панской Польшей наводило на сладкие размышления: вот там она и есть, – золотая вольность. Но в Москве вольностями не пахло, пахло гораздо худшим.
Служилое дворянство не было не только рабовладельческим, оно не было даже землевладельческим: земля давалась на кормление, на прожиток, для несения дворянской боевой и административной службы. И в последние десятилетия Московской Руси обе эти профессии попали под угрозу.
Москва вводила регулярную и постоянную армию, и, с окончанием этого процесса, дворянское ополчение должно было отойти в прошлое, должно было отойти в прошлое и дворянское служилое землевладение. В те же десятилетия московское самодержавие, систематически расширяя земское самоуправление, стало заменять бояр, воевод и волостителей выборными местными людьми: дальнейший процесс в том же направлении грозил дворянству, кроме военной, еще
