Вровень с Каховским, который должен был бы быть казнен в любой стране, где существует смертная казнь как мера наказания, судились завзятые трепачи Бестужев-Рюмин (и тоже был казнен), Якушкин, Вадковский, Артамон Муравьев, Якубович. Якушкин к этому времени из «террориста» успел сделаться почтенным помещиком и отцом семейства — но ничто не спасло его и таких как он от жестокой и бессмысленной расправы.
Всем стало ясно: судят не за поступки, а за мысли и слова — это создало многозначительный прецедент и стало руководящим принципом российского правосудия на долгие времена.
Интересно, что тут же применение этого принципа не слишком гласно, но очень недвусмысленно было приостановлено не кем-нибудь, а самим Николаем I: сразу после казни над декабристами ближайшие сподвижники молодого царя вообразили, что тем самым даны указания на повсеместное применение карательных мер по сходным поводам, и 16 сентября 1826 года за распространение стихотворений политического содержания был арестован, а затем приговорен Военно-судной комиссией к смертной казни штабс-капитан Конно-егерского полка А.И. Алексеев. Николай I, утверждая приговор, смягчил его — и не как-нибудь, а очень выразительно: Алексеева наказали заключением в крепость на один месяц и последующим переводом из гвардии в армию в том же чине!
Этим сразу был остановлен поток репрессий, который услужливые карьеристы и блюдолизы были готовы обрушить на образованную Россию в угоду угаданному ими (как оказалось — ошибочно!) желанию царя. Этот многозначительный эпизод не удосужились заметить и оценить историки.
Как тут ни вспомнить высказывание Пушкина, о том, что правительство в России — единственный европеец, и что от него зависело бы стать сто крат хуже, так как никто не обратил бы на это ни малейшего внимания. Действительно, если бы в России за десяток лет, начиная с 1826 года, казнили бы за хранение и распространение Самиздата сотню-другую интеллигентов, то это оказалось бы рядовым эпизодом политической истории России; современники же едва ли возражали бы и протестовали, а скорее услужливо доносили властям и сдавали бы своих заподозренных родственников на расправу, как это и проделывалось с декабристами сразу после 14 декабря.
С другой стороны, Николай I продемонстрировал себя классическим приверженцем двойных стандартов в политике и морали: Алексеев и ему подобные ничем не задели его кровных интересов и не угрожали ему неприятными разоблачениями, как это имело место с декабристами — поэтому они и могли рассчитывать на благородство и справедливость императора, имевшего, как видим, вполне здравые представления о гуманности и этике.
Зато тут же демонстрировался совершенно невероятный взрыв страстей, когда интересы императора нарушались!
Сразу после 14 декабря были произведены аресты и в Польше — среди членов тамошнего тайного общества, установившего, как упоминалось, контакты с «Южным обществом» — к вящему негодованию русского патриота Никиты Муравьева!
У поляков имелась гораздо более практически понятная цель, чем у декабристов — независимость Польши. Принадлежа к местным кругам любителей почесать языки, аналогичным декабристам, польские заговорщики разработали не меньше разнообразных кровавых планов — и, как и декабристы (кроме Каховского и еще нескольких), естественно, ничего не совершили.
Справедливости ради отметим, что они же и их единомышленники, воспользовавшись благоприятной, как им показалось, международной обстановкой, подняли в 1830 году самую настоящую революцию! Так что революционные взгляды всегда и везде чреваты не одними мечтаниями!
Так или иначе, но и Николай I, и Константин Павлович, уважая специфические политические и правовые ограничения — Конституцию Польши, уделили огромное внимание организации показательного процесса. Причем цесаревич — в отличие от царя — почел своим долгом никак не вмешиваться ни в следствие, ни в решение суда. Каково же было негодование обоих братцев (и многих их единомышленников в России!), когда польский суд вынес всем обвиняемым оправдательный приговор!
Иного и не могло быть в любой цивилизованной стране: никто и никого не судит за одни только политические разговоры — даже и без возбуждающей агитации!
Позже не раз в царствование Николая I возникали ситуации, когда его верные клевреты никак не могли угадать желаний императора: пример с осуждением А.И. Алексеева — классический. Приведем еще один пример из нескольких хорошо известных.
Больше оппозиционной активности в последующие годы отмечалось не в Петербурге, а в Москве, значительно слабее запуганной репрессиями 1825–1826 годов. Оппозиционные настроения обострились после крупных революционных потрясений в Европе в 1830–1831 годы. В результате приключилась следующая история.
В июне 1831 года поступил донос, написанный студентом Московского университета Иваном Полоником. Последний сообщал об организации «общества», ставящего целью революцию в России и планировавшего, в частности, «разослать по всем губерниям прокламации к народу для возбуждения ненависти к государю и правительству /…/, внушить народу, что цесаревич Константин Павлович [умерший в то время от холеры] шел на Россию с войсками польскими для того, чтобы отобрать всех крестьян от помещиков и сделать их вольными, не брать с них никаких податей, равно как и с мещанства и с прочих правящих подати классов, а жить всякому для себя кто как хочет /…/. Потом, составивши шайку тысяч в пять человек, пойти на Тулу и взять оружейный завод, где, по словам его, Сунгурова, находится до 6000 человек ружейников, которые угнетены наравне с каторжными и которые по первому призыву и по роздании им денег будут с охотою каждый день доставлять по несколько сот или тысяч ружей».
Не реагировать на такой донос было невозможно, и 17 июня 1831 года «заговорщики» во главе с двадцатишестилетним нигде не служащим мелкопоместным дворянином Н.П. Сунгуровым и его побочным братом двадцатипятилетним студентом Ф.П. Гуровым были арестованы. Для рассмотрения дела 20 июня была создана специальная комиссия во главе с московским генерал-губернатором князем Д.В. Голицыным. В октябре того же года комиссия завершила работу.
Разумеется, выяснилось, что все революционные намерения — одна пустая болтовня, хотя нелепые показания арестованных могли возбудить разнообразные подозрения. Сунгуров, например, пытался доказать, что никакого тайного общества не существовало, но что он выдавал себя за члена такового с целью открыть и выдать правительству якобы действительно существовавшие противоправительственные сообщества. Комиссия прекрасно во всем этом разобралась и предложила: счить Сунгурова «зачинщиком совещаний по ниспровержению государственного порядка», заслуживающим «полного осуждения, а именно политической смерти» — т. е. фактически только лишения гражданских дворянских прав; Гурова сдать рядовым в дальние гарнизоны; еще шестерых считать виновными в «расположении ума, готового прилепиться к мнениям, противным государственному порядку, и заслуживающими ссылки под надзор полиции на окраины»; нескольких человек отдать под надзор полиции здесь же в Москве, а остальных признать невиновными.
Николай I, однако, с таким мягким решением не согласился.
Тогда комиссия постаралась не ударить в грязь лицом и вынесла уже в июне 1832 года такие новые приговоры: Сунгурова и Гурова — к четвертованию, девять человек — к повешению, еще одного — к расстрелу; остальных от ответственности освободить.
Либо такой лихой разворот событий входил в тайные намерения самого царя, либо его опять не поняли. Во всяком случае Николай, утверждая приговор уже в феврале 1833 года, распорядился сослать Сунгурова и Гурова в Сибирь на каторгу, еще пятерых — солдатами в дальние гарнизоны, остальных виновных отдать под надзор полиции в Москве. Все арестованные просидели к этому моменту уже по полтора года. Для некоторых, как видим, размах колебаний полученных приговоров простирался от практически полного освобождения до смертной казни и обратно.
Сунгуров дважды пытался бежать — еще в Москве в апреле 1833 года и в июле 1834-го; в последний раз был наказан плетьми; умер в Сибири в конце 1830-х годов. Гуров в 1837 году переведен с каторги рядовым на Кавказ; дослужился до унтер-офицера и в 1843 году вышел в отставку. Почти все, отданные сразу в солдаты, сделали позже достаточно значительные карьеры; например, А. Кноблах, считавший себя продолжателем декабристов, в шестидесятые годы стал генералом и управляющим Нерчинскими заводами — во время отбывания там каторжного приговора Н.Г. Чернышевским и каракозовцами.
