Я довольно быстро разглядел и простодушие, и маленькие хитрости этих двух стариков, познакомился с их радостями и горестями; Фиби, внешне относившаяся к невозможности иметь детей вполне философски, на самом деле была глубоко травмирована этим. В душе её застыла какая-то метафизическая горечь, несколько уравновешивавшая её склонность по-матерински относиться ко всему, что попадалось ей на глаза. И, несмотря на периодические дебоши Бена, главой семьи была она; вскоре я подробно услышал и об этих дебошах, о том, что как-то раз он сломал ей руку и как пришлось лгать врачу; и как он когда-нибудь погубит себя из-за этого зелья, от которого кишки гниют… они представляли собой истинный кладезь деревенских сплетен и мало-помалу всё теснее связывали меня с этими местами. Уверен, что точно так же все сведения обо мне переносились в деревню. Я рассказал им о своём прошлом — после отъезда из деревни — и о своём настоящем ровно столько, чтобы было удовлетворено их любопытство, и они познакомились с Каро. Фиби стала готовить мне горячий ленч, когда появлялась в доме. Её представления о готовке были весьма просты, а свежие овощи она варила до тех пор, пока они не превращались в кашу, но я со временем стал с удовольствием ждать её горячих блюд. Довольно скоро она взялась самостоятельно управлять всеми домашними делами, и в доме стало значительно чище. Горничной она была давным-давно, успела забыть, что это такое, но главным её врагом по-прежнему была грязь в доме. Когда я уезжал, мы договорились, что она будет приезжать раз в неделю, чтобы прибрать пыль, а Бен будет по-прежнему следить за садом. Ключи я оставил им без тени сомнения.
Так продолжалось ещё два года. Однажды, когда я снова жил в Торнкуме, они явились ко мне в ужасном расстройстве: их коттедж подлежит сносу. Они не были настоящими владельцами, снимали половину за невероятно низкую цену, всего несколько шиллингов в неделю, но владелец коттеджа даже не собирался оспаривать решение о сносе… даже, по словам Фиби, был инициатором этого решения, чтобы отделаться от жильцов. Не было уверенности, что им предоставят жильё в деревне: эта бюрократическая жестокость возмутила меня до такой степени, что я на следующий же день отправился в Ньютон-Эббот, готовый вытрясти из кого-то душу, но встретил достойного противника в чиновнице, которая явно привыкла иметь дело с такими, как я. Впрочем, всё было не так ужасно, как полагали Бен и Фиби; конечно, они не могли рассчитывать на муниципальный дом — такие дома предназначались для многодетных семей, — но в деревне создавался приют для пожилых людей, и они могли рассчитывать получить там жильё в первую очередь. Она даже показала мне список, в котором значились — только что вписанные — их имена. Словом, я решил пустить их к себе. Они могут жить в перестроенном амбаре, без всякой квартирной платы, а насчёт платы за работу мы договоримся. Я заставил их уехать домой и подумать как следует дня два-три и, когда они застенчиво сообщили мне, что, «ежели я уверен, то да, они согласные», с удовольствием осознал, что наконец-то в их незадавшейся жизни хоть что-то обернулось добром. Фиби как-то сказала мне по поводу невозможности иметь детей: «Ежели б нам только знать, что такого мы не так сделали, за что наш Господь нас наказывает». Мой отец был бы доволен тем, какой удар я нанёс Господу методистов.
Не могу сказать, что мне не пришлось жалеть о принятом решении. Их недостатки, личные и функциональные, мне, в общем, не мешали — я к ним привык: я имею в виду готовку Фиби и пьянство Бена. Он ограничил свои запои, во всяком случае, когда я жил дома, субботними вечерами; я привык к грому опрокидываемых вёдер, к ударам о твёрдые предметы, звону, грохоту и чертыханьям, когда он пытался одолеть последний участок дороги домой. В одну из таких суббот, уже улёгшись в постель, я слышал в открытое окно его пьяное пение, звучавшее на удивление грустно и одиноко от подножия холма напротив фермы; тогда Бен показался мне даже поэтичным. На эти еженедельные кутежи он всегда уходил в деревню пешком, поскольку весьма редко бывал в состоянии справиться даже с таким примитивным видом транспорта, как старый велосипед; однажды — по словам Фиби — он провёл ночь, распластавшись в пьяном забытьи под зелёной изгородью, и домой явился только с зарёй. К счастью, это случилось летом. Но он смог приручить запущенный сад, стал выращивать хорошие овощи и посадил все простые деревенские цветы, какие знал. Растения для него были детьми, которых он так и не смог иметь, и он относился к ним с обожанием.
Фиби со временем согласилась, что чеснок и ореган, и другие экзотические фантазии подобного рода не убивают человека, как только попадают к нему в рот; она научилась — за исключением некоторых случаев возврата к прошлому — готовить овощи и мясо, не доводя их до полного растворения. И дом она вела прекрасно.
Больше всего неудобств доставляли мне их постоянное присутствие и — неизменная благодарность. Думаю, их новое положение воспринималось ими как манна небесная, и они очень боялись всё это потерять, боялись, что, состарившись, не смогут справиться с работой; я же, естественно, побаивался ответственности, которую их присутствие на меня возлагало. Но самым трудным оказалось выносить их весьма простую систему ценностей. В теории, живя в городе, очень легко смеяться над деревенской ограниченностью и узостью интересов, мужицкой уверенностью, что весь мир живёт и думает так же, как мы тут, в нашей деревне; но ведь это означает, что высмеивается философия, которая помогла многим поколениям земледельцев выжить в тяжкие годы эксплуатации и горя. Любой последователь Фрейда с лёгкостью определил бы, какие именно комплексы заставляют Фиби так увлечённо мыть, тереть и полировать, добиваясь, чтобы всё в доме сияло чистотой; но тут, несомненно, присутствовала и глубокая вера в то, что определённые достоинства — методичность, соблюдение обычаев, подчинённость ежедневной рутине — суть главные условия целостности бытия. Такая жизненная мудрость обретается и глубоко усваивается лишь теми, кто всю жизнь прожил среди растений и животных, взращиваемых собственными руками. Облечь эту мудрость в слова люди земли не умеют, но они её ощущают. У Бена это было видно очень ясно. Он хвалил свои овощи и цветы не очень охотно, в них что-нибудь всегда оказывалось не совсем так; но порой я замечал, как он, оставшись наедине со своими питомцами, смотрит на них, как их касается… Его сдержанность вовсе не была элементарной демонстрацией ложной скромности: просто он позвоночником ощущал, что если бы всё было доведено до совершенства, всему миру, как и ему самому, незачем было бы жить. Бен действительно усвоил одну глубочайшую истину: неудача — это соль жизни.
В моём же случае речь шла о приправе более пикантной, о проблеме более плотской: нужно было не только заставить их примириться с тем, что я сплю вовсе не с законной женой, но что я вообще не намерен таковой обзаводиться; что, кроме того, этот факт — или серию фактов — следовало скрывать от самой частой моей гостьи — Каро. Набравшись решимости, я взял быка за рога и объяснил Фиби, что у мужчин бывают и другие грехи, не только те, что свойственны Бену. Если она и была шокирована (а это могло быть скорее из-за моей откровенности, не из-за сути сказанного), она сумела это скрыть. Их это не касается, они стольким мне обязаны, живи и жить давай другим… На меня выплеснулся ушат пословиц и поговорок, суммирующих кодекс деревенской терпимости, примерно в духе вечной присказки тётушки Милли: «Может, всё это к лучшему».
Но если это и дало мне возможность жить и любить, как я хотел, мне не удалось преодолеть все барьеры. Я постоянно ощущал их глубоко запрятанное неодобрение. Возможно, Бен и Фиби прекрасно сознавали, что мои сменяющие друг друга возлюбленные для них гораздо удобнее, чем постоянная, законная хозяйка, желающая вести дом по-своему. Но я понимал, что никуда не делось их глубокое убеждение в том, что мне пора уже «перебеситься», остепениться, зажить своим домом; я мало-помалу привык судить о своих приятельницах, и не только тех, с кем делил постель, по реакции Фиби — долго ли она с ними болтает, насколько сдержанна или откровенна, надевает ли личину горничной или остаётся самой собой. Абсурд, конечно, но гостьи получали плохую оценку, если не уживались с Фиби, не умели, словно на туго натянутом канате, найти баланс между простой помощью на кухне и попыткой взять бразды правления в свои руки. Мне дозволялось подшучивать над её промахами; несколько позже такое дозволение получила и Каро; но другим женщинам следовало вести себя дипломатично.
Пару раз я восставал против их мягкой тирании и раздумывал, не удалить ли их как-нибудь по-доброму из моей жизни. Но ведь я часто и долго отсутствовал, и мысль, что они там, вселяла в душу спокойствие и уверенность; а возвращения домой, запас деревенских новостей и сплетен, выкладываемых наперебой, наслаждение, доставляемое тесным маленьким мирком после пребывания в огромном разрозненном мире, звук их девонской речи… и призраки, призраки других, когда-то в этом доме живших.
