Куда ни пойдешь, всюду тебя преследует тот же избитый мотив.
Что до меня, то я теперь буду делать вот так: когда люди начнут говорить мне то-то и то-то, я буду заканчивать за них фразу, прежде чем они успеют произнести ее, то есть поступать так же, как я обращаюсь с некоторыми персонами, которые, как известно, имеют привычку протягивать мне палец, вместо того чтобы открыто пожать руку. (Я сыграл вчера подобную же шутку с одним досточтимым коллегой моего отца.) В таком случае я тоже держу наготове один-единственный палец, которым осторожно и с совершенно невинным лицом дотрагиваюсь до пальца собеседника и мы "обмениваемся рукопожатием" таким образом, что человек не может ни к чему придраться, хотя чертовски хорошо чувствует, что я в свой черед выставляю его дураком.
На днях я привел таким образом одного субъекта в очень скверное настроение. Потерял ли я что-нибудь из-за этого? Клянусь богом, нет, потому что такие люди в жизни только метают, а не помогают. Когда я пишу тебе о некоторых твоих фразах, то делаю это лишь с целью спросить: "Полностью ли ты убежден в честных намерениях тех, кто неизменно превозносит технику до небес?"
Я спрашиваю тебя об этом именно потому, что знаю, как ты стремишься, по возможности, избегать "изящества, достигнутого в мастерской",
P 44 [Апрель 1884]
Твое письмо относительно рисунков привело меня в восторг. Что же касается ткацкого станка, то этюд этого аппарата действительно от начала до конца сделан на месте, и это была тяжелая работа, поскольку сидеть приходилось близко к нему и было очень трудно определять размеры; в конце концов, я включил в рисунок фигуру. Выразить рисунком я хотел следующее: "Эта черная махина из грязного дуба со всеми этими палками так резко контрастирует с окружающей сероватой атмосферой, что кажется, будто в середине ее сидит не то черная обезьяна, не то домовой или привидение и грохочет этими палками с самого раннего утра до поздней ночи". И я наметил это место в середине при помощи нескольких царапин и клякс, поместив на сиденье нечто вроде призрака ткача. Словом, я нисколько не заботился о верности пропорций рук и ног. Когда я очень тщательно нарисовал аппарат, мне почудилось, будто я всадил туда привидение именно потому, что машина отвратительна и я не могу больше слышать ее грохот. Допустим, что это просто технический рисунок; и все-таки, если положить его рядом с чертежами станка, в нем все равно будет нечто призрачное. Впрочем, это, конечно, не технический рисунок - в нем есть je ne sais quoi. И если сопоставить мой рисунок с рисунком механика, который точно воспроизвел бы конструкцию этого ткацкого станка, мой этюд острее даст почувствовать, что станок сделан из дуба, захватанного потными руками. Глядя на него (даже если бы я не ввел туда ткача или нарисовал бы его фигуру, не соблюдая никаких пропорций), зритель не может не подумать о рабочем, в то время как при виде чертежа станка, сделанного механиком, подобная мысль отнюдь не придет ему в голову. Из этого набора колес и палок время от времени должен исходить не то тяжкий вздох, не то смутная жалоба.
Я с большим удовольствием рассматриваю твои рисунки машин. Почему? Потому что даже когда ты рисуешь только маховое колесо, я не могу, например, не думать о мальчике, который вращает его и присутствие которого я каким-то необъяснимым образом чувствую. Те, кто смотрит на твои технические рисунки, как на чертежи механизмов, не понимают сущности твоего искусства.
Но я согласен с тобой, что когда рисуешь такой аппарат сам по себе, это надо делать технически наивозможно более точно, если хочешь, чтобы этюд принес тебе пользу.
Тем не менее я вполне разделяю твою мысль, что если уж превращать это в настоящий рисунок (что я и надеюсь сделать, если сумею раздобыть подходящую модель), то маленький черный призрак на заднем плане должен стать глубоко продуманным, виртуозно отделанным центром, исходной точкой, сердцем всей вещи, и все остальное должно быть подчинено этой фигуре...
Что же касается художественных выставок, то я заинтересован не в них, а совсем в другом. Я упорно работаю каждый день - не проходит недели, чтобы я не сделал нескольких этюдов вроде описанного выше, и я по-прежнему верю, что в один прекрасный день найду любителя, который захочет купить их у меня, причем не один или два, а скажем, пятьдесят.
Я не раз слышал о художниках, которые вынуждены были таким путем расставаться со своими этюдами (хотя, вероятнее всего, сохранили бы их для себя, если бы могли себе это позволить), но зато получали немного денег, позволявших им перебиться.
И если я прошу тебя при случае показать кое-кому мои вещи, то, повторяю, делаю это только потому, что считаю вполне вероятным, что тебе удастся свести меня с таким любителем искусства. Не выйдет - ну, что ж, значит, не вышло, и все; по, поскольку жить мне становится не легче, а все тяжелее, я считаю своим непременным долгом охотиться за любой возможностью продать свои работы. Поэтому прошу тебя показать их, если подвернется благоприятный случай; а если на них не обратят внимания, пусть - я и к этому готов. Устраивать же персональную выставку своих работ я покамест вовсе не склонен.
Что касается людей, которые интересуются рисунком, то среди обычной любящей искусство публики всегда есть шанс встретить какое-то сочувствие и немножко доверия; однако среди тех, кто поверхностно знаком с делом, как, например, торговцы картинами (все без исключения), несомненно, не найдешь никакого сочувствия или доверия; тут можно ждать набора устарелых оценок, верхоглядства, общих мест, условностей. Словом, кучи хлама, попытка пробиться через которую, на мой взгляд, не даст ничего, кроме потери времени и нескольких новых шишек на голове.
Поэтому при случае показывай мои рисунки, но не делай этого нарочито, не ускоряй событий, хоть я, со своей стороны, вынужден идти на это. Не будь в этом нужды, я предпочел бы сохранить для себя свои работы, по крайней мере, этюды, и никогда бы не стал продавать их. Но... В общем, остальное тебе известно.
P 46 [Май - июнь 1884]
Очень рад слышать, что из поездки ты привезешь множество новых вещей; из того же, что ты сообщаешь о своих этюдах, я заключаю, что ты везешь немало полезных вещей.
Я очень жалею, что не видел твою картину "Рыбный рынок" хотя бы в начальной стадии...
И все же, на мой взгляд, твой набросок соответствует картине в том смысле, что верно передает соотношение пространства, занятого на холсте фигурами, и пространства, занятого домами, улицей и пр. Так вот, мне сразу бросилось в глаза, что фигуры будут раздавлены всем остальным и что они вступят у тебя в слишком жестокую борьбу с окружением. Да, чертовски жалею, что не видел картину в начальной стадии.
Тем не менее - хоть ты и предполагаешь противное - я ни на минуту не забывал, что картину делаешь ты, а не я; поэтому в своих рассуждениях о ней я основываюсь на неоспоримом даже для тебя факте, а именно на том, что делаешь ее ты.
Картина, кто бы ни писал ее, должна по преимуществу выражать только одну мысль и притом выражать совершенно ясно.
Помнится, я как-то сказал ван дер Вееле, что, вопреки общему мнению, ценю ту его картину, за которую он получил медаль в Амстердаме, именно потому, что ему удалось так хорошо сохранить в ней единство стиля, несмотря на многообразие изображаемых в ней вещей, и что она действительно и доподлинно представляет собой картину, иными словами, нечто совершенно иное, чем реалистический этюд с натуры.
Но, в конце концов, мне ничего не известно о твоем первоначальном замысле, за исключением этого маленького торопливого наброска, и я нисколько не сомневаюсь, что многое в картине будет достойно похвалы. Тем не менее я не отступаюсь от того, что сказал, и хочу снова подчеркнуть: боюсь, что твой передний план, например, не выдержит тяжести всего находящегося на нем - он может оказаться слишком перегруженным краской или некрепким и рыхлым, иначе говоря, "вялым".
Этим летом такая же штука получилась у меня с комнатушкой ткача, которую я так и не закончил, потому что все слишком вылезло на передний план: к несчастью, картина начиналась с того, что должно было быть вторым планом, первого же плана, прочного основания, недоставало. И я упрекал себя точно так же, как сейчас упрекаю тебя. Это - опасность, которая очень часто угрожает почти каждому художнику; порою получается даже так, что спасти картину можно, лишь перенеся ее на холст более крупного размера.
P 57 [Сентябрь 1885]
Только что получил твое письмо и набросок твоей картины. Это, конечно, прекрасный сюжет, и у меня нет возражений против композиции с точки зрения ее уравновешенности.
Но разреши мне сказать одну вещь, о которой я умолчал бы, если бы картина была закончена и ее было бы уже трудно изменить, но о которой я говорю, потому что в картину могут быть еще внесены известные изменения, не нарушающие линий. Дело вот в чем: фигура в центре - женщина с граблями расположена хорошо. Но пройтись граблями по этому месту - действие настолько маловажное, что его не должна выполнять главная фигура. По этой причине я лично предпочел бы, чтобы центральной фигурой переднего плана была та, что несет камни (это действие было бы здесь очень выразительно и мотивировано композицией в целом), а фигура на втором плане (которая сейчас несет камни и играет в композиции второстепенную роль) держала бы в руках грабли.