— Я за повара теперь ещё три целковых придам, — громко подхватил другой голос, слишком даже громко, громко с настойчивостью.
— И я.
— И я.
— Да неужели здесь нет буфета?
— Господа, это просто обман…
Впрочем надо признаться, что все эти разнузданные господа ещё сильно боялись наших сановников, да и пристава, бывшего в зале. Кое-как, минут в десять, все опять разместились, но прежнего порядка уже не восстановлялось. И вот в этот-то начинающийся хаос и попал бедный Степан Трофимович…
IV
Я, однако, сбегал к нему ещё раз за кулисы и успел предупредить, вне себя, что, по моему мнению, всё лопнуло и что лучше ему вовсе не выходить, а сейчас же уехать домой, отговорившись хоть холериной, а я бы тоже скинул бант и с ним отправился. Он в это мгновение проходил уже на эстраду, вдруг остановился, оглядел меня высокомерно с головы до ног и торжественно произнёс:
— Почему же вы считаете меня, милостивый государь, способным на подобную низость?
Я отступил. Я убеждён был как дважды два, что без катастрофы он оттуда не выйдет. Между тем как я стоял в полном унынии, предо мною мелькнула опять фигура приезжего профессора, которому очередь была выходить после Степана Трофимовича и который давеча всё поднимал вверх и опускал со всего размаху кулак. Он всё ещё так же расхаживал взад и вперёд, углубившись в себя и бормоча что-то себе под нос с ехидною, но торжествующею улыбкой. Я как-то почти без намерения (дёрнуло же меня и тут) подошёл и к нему.
— Знаете, — сказал я, — по многим примерам, если читающий держит публику более двадцати минут, то она уже не слушает. Полчаса никакая даже знаменитость не продержится…
Он вдруг остановился и даже как бы весь затрясся от обиды. Необъятное высокомерие выразилось в его лице.
— Не беспокойтесь, — пробормотал он презрительно и прошёл мимо. В эту минуту раздался в зале голос Степана Трофимовича.
«Э, чтобы вас всех!» подумал я и побежал в залу.
Степан Трофимович уселся в кресла, ещё среди остававшегося беспорядка. В передних рядах его видимо встретили нерасположенные взгляды. (В клубе его в последнее время как-то перестали любить и гораздо меньше прежнего уважали.) Впрочем и то уж было хорошо, что не шикали. Странная была у меня идея ещё со вчерашнего дня: мне всё казалось, что его тотчас же освищут, лишь только он покажется. А между тем его не сейчас даже и приметили за некоторым остававшимся беспорядком. И на что́ мог надеяться этот человек, если уж с Кармазиновым так поступили? Он был бледен; десять лет не являлся он пред публикой. По волнению и по всему слишком мне в нём знакомому, для меня ясно было, что и сам он смотрит на теперешнее появление своё на эстраде как на решение судьбы своей или в роде того. Вот этого-то я и боялся. Дорог мне был этот человек. И что же сталось со мной, когда он отверз уста, и я услышал его первую фразу!
— Господа! — произнёс он вдруг, как бы решившись на всё, и в то же время почти срывавшимся голосом: — Господа! Ещё сегодня утром лежала предо мною одна из недавно разбросанных здесь беззаконных бумажек, и я в сотый раз задавал себе вопрос: «в чём её тайна?»
Вся зала разом притихла, все взгляды обратились к нему, иные с испугом. Нечего сказать, умел заинтересовать с первого слова. Даже из-за кулис выставились головы; Липутин и Лямшин с жадностию прислушивались. Юлия Михайловна опять замахала мне рукой:
— Остановите, во что́ бы ни стало остановите! — прошептала она в тревоге. Я только пожал плечами; разве можно было остановить человека решившегося? Увы, я понял Степана Трофимовича.
— Эге, о прокламациях! — зашептали в публике; вся зала шевельнулась.
— Господа, я разрешил всю тайну. Вся тайна их эффекта — в их глупости! (Глаза его засверкали.) — Да, господа, будь это глупость умышленная, поддельная из расчёта, — о, это было бы даже гениально! Но надо отдать им полную справедливость: они ничего не подделали. Это самая обнажённая, самая простодушная, самая коротенькая глупость, — c’est la bêtise dans son essence la plus pure, quelque chose comme un simple chimique[196]. Будь это хоть каплю умнее высказано, и всяк увидал бы тотчас всю нищету этой коротенькой глупости. Но теперь все останавливаются в недоумении: никто не верит, чтоб это было так первоначально глупо. «Не может быть, чтоб тут ничего больше не было», говорит себе всякий и ищет секрета, видит тайну, хочет прочесть между строчками, — эффект достигнут! О, никогда ещё глупость не получала такой торжественной награды, несмотря на то, что так часто её заслуживала… Ибо, en parenthèse[197], глупость, как и высочайший гений, одинаково полезны в судьбах человечества…
— Каламбуры сороковых годов! — послышался чей-то весьма, впрочем, скромный, голос, но вслед за ним всё точно сорвалось; зашумели и загалдели.
— Господа, ура! Я предлагаю тост за глупость! — прокричал Степан Трофимович, уже в совершенном исступлении, бравируя залу.
Я подбежал к нему как бы под предлогом налить ему воды.
— Степан Трофимович, бросьте, Юлия Михайловна умоляет…
— Нет, бросьте вы меня, праздный молодой человек! — накинулся он на меня во весь голос. Я убежал. — Messieurs![198] — продолжал он, — к чему волнение, к чему крики негодования, которые слышу? Я пришёл с оливною ветвию. Я принёс последнее слово, ибо в этом деле обладаю последним словом — и мы помиримся.
— Долой! — кричали одни.
— Тише, дайте сказать, дайте высказаться, — вопила другая часть. Особенно волновался юный учитель, который, раз осмелившись заговорить, как будто уже не мог остановиться.
— Messieurs, последнее слово этого дела — есть всепрощение. Я, отживший старик, я объявляю торжественно, что дух жизни веет по-прежнему, и живая сила не иссякла в молодом поколении. Энтузиазм современной юности так же чист и светел, как и наших времён. Произошло лишь одно: перемещение целей, замещение одной красоты другою! Всё недоумение лишь в том, что́ прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей?
— Это донос? — ворчали одни.
— Компрометирующие вопросы!
— Agent-provocateur![199]
— А я объявляю, — в последней степени азарта провизжал Степан Трофимович, — а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль — выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и может быть высший плод, какой только может быть! Форма красоты уже достигнутая, без достижения которой я, может, и жить-то не соглашусь… О Боже! — всплеснул он руками, — десять лет назад я точно так же кричал в Петербурге, с эстрады, точно то же и теми словами, и точно так же они не понимали ничего, смеялись и шикали, как теперь; коротенькие люди, чего вам недостаёт, чтобы понять? Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина ещё можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, — знаете ли вы про это, смеющиеся, — обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!.. Не уступлю! — нелепо прокричал он в заключение и стукнул изо всей силы по столу кулаком.
Но покамест он визжал без толку и без порядку, нарушался порядок и в зале. Многие повскочили с мест, иные хлынули вперёд, ближе к эстраде. Вообще всё это произошло гораздо быстрее, чем я описываю, и мер не успели принять. Может тоже и не хотели.
— Хорошо вам на всём на готовом, баловники! — проревел у самой эстрады тот же семинарист, с удовольствием скаля зубы на Степана Трофимовича. Тот заметил и подскочил к самому краю:
— Не я ли, не я ли сейчас объявил, что энтузиазм в молодом поколении так же чист и светел как был, и что оно погибает, ошибаясь лишь в формах прекрасного! Мало вам? И если взять, что провозгласил это убитый, оскорблённый отец, то неужели, — о коротенькие, — неужели можно стать выше в беспристрастии и спокойствии взгляда?.. Неблагодарные… несправедливые… для чего, для чего вы не хотите мириться!..
И он вдруг зарыдал истерически. Он утирал пальцами текущие слёзы. Плечи и грудь его сотрясались от рыданий… Он забыл всё на свете.
Решительный испуг охватил публику, почти все встали с мест. Быстро вскочила и Юлия Михайловна, схватив под руку супруга и подымая его с кресел… Скандал выходил непомерный.
— Степан Трофимович! — радостно проревел семинарист. — Здесь в городе и в окрестностях бродит теперь Федька-каторжный, беглый с каторги. Он грабит и недавно ещё совершил новое убийство. Позвольте спросить: если б вы его пятнадцать лет назад не отдали в рекруты в уплату за карточный долг, то есть попросту не проиграли в картишки, скажите, попал бы он в каторгу? резал бы людей, как теперь, в борьбе за существование? Что́ скажете, господин эстетик?
