Текла жизнь в Набатове. Оживлялась, когда траулеры возвращались. Забега́л ненадолго Алексей к матери. Расспрашивала его Пудовна про родных, отшучивался.
— Маришка, мать, зверствует. Батьку забивает.
Знала: шутит. О другом любопытствовала с тревогой:
— А как там, еда есть ли, обогреться где?
— В тепле ночуют. На Птинове домина двухэтажный, на двести человек. Варево варят.
Дед Антоша слушал, ерзал на лавке. Еще прошлым летом видел, как домину ту строить начали. Рвалась дедова душа туда. Уж кто-кто, а он-то и Птиново и Княжново острова знает. Бывало, в шалашиках прутяных там живали, при кострах. Острова эти только тогда острова, когда вода высокая, а в низкую воду через топь на сушу сойти с них можно. С Паши, с Сяси рыбаки туда съезжаются — не одни набатовские. Шумно там осенней путиной, людно.
Подкараулил раз в сенцах, прижал капитана к стене; большой, костистый, белый — закрутил золотую пуговку.
— Олёха! Человеком будь, — задышал в лицо. — Отвези на Птиново, к мужикам.
— Да какие, дед, мужики! Там женщин половина. К девчатам, гляжу, захотел.
— Всурьез говорю. Не скалься. За снастями у них погляжу, карбасы проконопачу…
— Ты же, дед, сети вязать собрался? — продолжал подшучивать Алексей.
— Помалкивай — сети! Путина идет, сынок, каждая рука в цене. Отвези, Христом-богом прошу тебя.
Алексей сдвинул на лоб капитанскую фуражку, поскреб пальцем стриженый затылок. Видел: мучается дед. Подумал: старый рыбак, ничего ему не сделается, если на острове с недельку поживет, зато доволен будет. Не стоит перечить — последние годы ходит по земле человек. Ответил:
— Ладно, дед, отвезу. Только другим рейсом. Сейчас к Кексгольму идем. Жди, когда вернемся.
— Слово твердое? — Дед Антоша посуровел. — Гляди, если обманешь! — И перед самым носом капитана потряс костистым пальцем.
«Ерш» ушел, засуетился дед. Ребят нянчить уже не ходил, к Дуняшке с Антошкой заскочил только за тем, чтобы как бы ненароком сказать: «Некогда мне с вами лясы точить. Что матке-то передать? В озеро иду». На Пудовну покрикивал, ниток требовал, иголок, чинил парусиновые свои порты, чеботы отнес к сапожнику. Ветрова встретил, безразличным этаким голосом заявил: «Как там удитория твоя поживает, Иван Николаевич? Зашел бы я к вам, да, вишь, мужики на Птиново требуют. Затор какой-то у них вышел».
Ветров два дня удивлялся и недоумевал, с чего бы это набатовским понадобилось вызывать на путину древнего старика, — до тех пор удивлялся, пока Антоша Луков, гордый и самодовольный, не ушел с Алексеем в озеро. Тогда Пудовна, провожавшая деда на пирсах МРС, и объяснила все Ивану Николаевичу. И этот, как и Алексей в свое время, поскреб затылок пальцем, покачал головой.
А дед Антоша, очутившись на палубе траулера, почувствовал себя в родной стихии. На первом же шагу он схлестнулся с Ивантием, который вздумал было пошутить:
— Какого лешего тебя Алексей Кузьмич с собой взял? Только рыбу распугаешь. Увидит она этакого Саваофа — со страху в ил зароется. А то и вовсе издохнет.
Дед Антоша обернулся к Ивантию, взглянул в глаза.
— Бойся не седого, а дурного, — ответил. — Не старости страшись, а затемнения разума. Потемнел ты, пустомеля, в купецких лизоблюдах. Никак не просветлеешь, даром года идут. Перемешалась твоя мозга с объедками с хозяйского стола, — и не поймет теперь народ — кто ты есть? Дурак ли, богом обойденный, пакостник ли неуемный?
Забрехал, зашумел Ивантий. Дед только смотрел на него, умно и спокойно.
Услышал брань Иван Саввич, оборвал Ивантия, отвел деда Антошу в кубрик. Уселись там на койке, чаёк стали попивать, толковать о Ладоге, о рыбе. Один всю жизнь ловил ее, рыбу, в Ладоге, другой и учился, и жил, и работал для того, чтобы не вслепую добывал рыбак свою добычу, а, выходя в озеро, наперед бы знал, с чем вернется. Может быть, еще год, может быть, два или три года, но настанет такой день, когда посмотрит рыбак на карту Ладоги, сверится с данными разведки, с прогнозом погоды и скажет, садясь в карбас: «Ждите завтра к полудню с двумя тоннами судака».
2
С утра, спозаранку были в озере набатовские звенья. Чернело озеро карбасами. Качались они на беспокойной, неровной волне: то корма кверху, то нос, то с борта на борт переваливает. Лесной берег далеко, клювом Птиново-остров выдается, еще дальше — Княжново. Над птиновским темным сосоньем дымок реденький: поварничают там, обогреваются. Марине завидно. Оставлены теплые комнатки с топчанами. В рыбацком доме стены бревенчатые, смолистые, ветру недоступные; печки круглые — утермарковские, или, как зовут их рыбаки, контрамарки, жаром пышут — подкинь только поленьев. А в озере свист и непогодь. Кипит вода над лудами, и в пенной глубине сиг ходит, икру метать скопился. Рыбины узкие, светлые, длинные, как сабли, бьются на дне карбаса. Холодно, зябко, но все перетерпишь — улов богатый.
Ближе к берегу Василий Воронин рыбачит. Мористее, дальше в озере — Кузьма Ипатьич. Женское звено — между ними. Никто теперь над, рыбачками уже не подтрунивает. С тех пор как осетра добыли, звено непререкаемое полноправие завоевало в колхозе, осетр более сотни килограммов потянул. О том, как его уловили, в газете было написано. Иван Саввич долго с рыбаками объяснялся, откуда подобные рыбины в Ладоге берутся. Рыбаки говорили, что, должно быть, в старину, когда живорыбные соймы из Астрахани Мариинской системой в Питер шли да, бывало, разбивались в озере, — вот осетры и попадали так в чужую воду. Но Иван Саввич не согласился, обмерил осетра, фотографии с него снял, в книгах рылся, доказывал, что рыбина не южная, а с балтийских вод, с Немецкого моря, — отличие в ней какое-то нашел от каспийских родичей, — давно, мол, в Ладоге, обвыкла и плодится тут; и если серьезно заняться разведением осетров, то годов через пяток черную икру ладожане ложками заместо каши будут есть.
Удивлялся народ, девчат с Марфой хвалили. Два месяца не прошло — привыкли к женскому звену, будто вовек оно в Набатове существовало. И девчата к новой своей жизни привыкли. Огрубели — не без этого, обвеялись ветрами, с губами треснутыми ходят, с натруженными руками, но не тужат — молодость! И как сойдут на берег, в тепло, к чугунам с горячим варевом — вдвое милей, чем прежде, жизнь им кажется, и радости от этого в ней больше. Известно: не познав трудного, и вольготное не оценишь.
Два раза за сегодня приставали к берегу, выгружали рыбу в плавучий садок. На третий раз можно бы уже в озеро и не идти. Но жаль время упускать: того и гляди, морозы ударят, конец тогда лову сига. Пошли в третий раз, а ветер вот крепчает, толкутся волны, что в ступе, бросают карбас. Руки стынут от ледяной воды, от сетей, от рыбы.
Нежданно стало темнеть небо, тень упала на воду. Непроглядные тучи сомкнулись над озером, низко пошли к воде. Ветер засвистал — то пронзительно, то басовым гудом. Завертел, закружил — не успели глянуть, подхватил брезент, которым рыбу накрывали, унес его, как березовый листок. Крутая поднялась слева волна, ухнула через борт в карбас — ударило, что из пушки, окатило водой, измочило. Схватиться бы за весла — да к берегу. Но снасти бросать — не по-рыбацки это. Принялись выбирать сети. Рвет их из рук обратно в воду, крутит, утягивает в глубины.
Пока возились так, растерянные, пока хватались то за снасти, то за ковши — воду отчерпывать, совсем счернело. Карбас Василия Воронина пропал во тьме. Мелькают мутными пятнами только Кузьмы Ипатьича карбасы. Что они там, мужики, делают? Чего мешкают? Или тоже снасти спасают?
Новая волна налетела — от носа до кормы прошла, сбила Симу с ног, ударила ее о мачту грудью. Застонала Сима, еле поднялась.
— Шторм, девки! — закричала Марфа. — Бросай всё! Берись за весла! — и затюкала топором по борту, обрубая сети.
Плюхнулись мокрыми брючинами на мокрые скамьи, — присосало, будто приморозило. Ухватились за весла в восемь рук — Марфа на руле; хрупнуло спичкой весло у дюжей Калерии Мазиной, брякнулась она навзничь затылком о дно карбаса. Марина — в паре с ней была — свое весло выпустила, сорвало его с уключины, унесло, но она не заметила, подняла Калерию — у той кровь по шее за ворот бежит из-под свернутых в узел кос.
— Загребай! — кричала страшно Марфа.
Сима с Настей наваливались на весла. А что они могли вдвоем поделать? Поняла это Марфа и как будто спокойнее стала. Где стоймя, где на четвереньках — добралась до носа, принатужилась, якорь двулапый скинула за борт. Дернулся карбас, и вроде бы даже не так трепать его стало. Но ненадолго. Прыгал якорь по подводным камням, срывался с зацеп. Карбас дрожал, трясся, хрустел, что кость на зубах голодной дворняги. Пришлось снова за топор браться — и якорь отдавать озеру. Жадное оно, до людей добиралось…
