— И все-таки Митенкова была замешана?
— Была.
— И самоубийство связано с этим?
— Простите, товарищ прокурор, пока неясно.
— Ладно, подождем. Так как же с Домовым? Из найденного при обыске хоть что-нибудь приоткрывает завесу над его личностью?
Жаров развел руками.
— Ни одной фамилии. Фотография, правда, имеется. В папке посмотрите.
На меня смотрел в витиеватом медальоне красавчик с безукоризненным пробором. Брови вразлет, полные губы и ослепительный ряд зубов. В вязь виньетки вплетены слова: «Люби меня, как я тебя». И подпись: «Фотоателье номер 4 города Зорянска».
— Мастерская закрылась в пятидесятом году, — пояснил следователь. — Никаких, конечно, следов от нее. Стояла на улице Коммунаров. Где теперь кинотеатр «Космос».
— Фотография старая. Но вы ее исследуйте.
— Разумеется, товарищ прокурор… Та-ак, — протянул Жаров и сказал; — Двенадцать папок с нотами…
— Какими нотами?
— Написанными от руки. Я их вам не привез, вот такая кипа. — Жаров показал рукой метра на полтора от пола. — На чердаке лежала. Всю ночь разбирал. Только названия и ноты. И опять же ни даты, ни подписи — ничего. Причем названия выполнены печатными буквами. Наверное, для понятности.
— Чьи это произведения?
В музыке я, прямо скажем, не силен. Разве что самые известные композиторы.
— Надо проиграть на аккордеоне, — уклончиво ответил Жаров.
— Вы играете? — Это была новость для меня.
— Немного, — смутился следователь. — В армии в самодеятельности. Собираюсь заняться, да нет времени.
— Что еще, помимо нот?
— Два письма. Без даты. Личного содержания. Судя по почерку — от двух разных людей.
Я ознакомился с ними.
«Лера! Хочу с тобой встретиться. Очень. Но как это сделать, не знаю. Могла бы ты опять приехать к нам? Все тебе рады, ты это знаешь. А обо мне и говорить нечего. Меня беспокоит тон твоего последнего письма. Вернее, твое настроение. С чего ты взяла, что мои чувства изменились? Этого никогда не будет. Более того, чем дольше я тебя не вижу, тем сильнее вспоминаю. Иной раз такая берет тоска, что готов пешком идти в Зорянск, лишь бы увидеть тебя. Пишу тебе чистую правду. А все твои сомнения, наверное, оттого, что мы редко встречаемся. Поверь, как только ты меня увидишь, поймешь: я по-прежнему, даже в тысячу раз больше, люблю тебя. Целую.
Пиши обязательно. Гена».
«Лерочка! Милая! Ты веришь в сны? Если нет, то обязательно верь. Верь! Мне приснился лес, и мы с тобой что-то собираем. Но мне почему-то все время попадаются грибы, а тебе земляника. Хочу найти хотя бы одну ягоду, а передо мной все время только боровики и подосиновики. Главное — ты идешь рядом и показываешь мне, какую большую сорвала ягоду. Потом мы попали в какую-то комнату, полную людей. И все незнакомые. Я потерял тебя. Вернее, знаю, что ты здесь, сейчас мы увидимся. Но мне мешает пройти лукошко. А кто-то говорит: «Смотрите, какая у него земляника!» Я смотрю, а у меня в лукошке не грибы, а земляника. Думаю, когда же мы поменялись кузовами? Но ведь я точно помню, что мы не менялись. С тем и проснулся. Пошел для смеха узнать у одной старушки, что сие обозначает. Она сказала, что земляника к добру, что, если твое лукошко оказалось в моих руках, это к нашему обоюдному счастью. А грибы — плохо, особенно белые, к войне. Ну насчет войны чушь, наверное. А земляника — правда. Я в это уверовал. Напиши, может быть, и тебе я снюсь? Как? Старушка — настоящая колдунья, разгадает.
С нетерпением жду ответа, крепко целую, люблю, твой Павел».
Я повертел в руках пожелтевшие от времени листы.
— Где обнаружили?
— В старой дамской сумочке. Там хранились документы. Паспорт, профсоюзный билет, извещение о смерти отца и несколько семейных фотографий.
— Ну вот, теперь у нас есть образцы почерков Геннадия и Павла.
— А с чем их сверять?
— С нотами, например. Может, другие какие бумаги.
— Больше ничего. И я же сказал вам, что названия произведений на нотах выполнены печатными буквами. Крупно. А с нотными знаками идентифицировать, по-моему, невозможно. Как почерк с рисунком.
— Надо поговорить с экспертами… А кто на семейных фотографиях, как вы думаете?
Он разложил на столе штук шесть фотоснимков. Тоже большой давности.
— Это, конечно, вся семья Митенковых, — комментировал Жаров. — Мать, отец, дочь. А тут брат и сестра… В общем, никого посторонних.
— Да, скорее всего это так.
— Симпатичная была Митенкова в молодости, — сказал следователь.
Я согласился с ним.
— Подождем, что сумеет сделать Межерицкий, — вздохнул Жаров. — Очень опытный врач. Если у него Домовой не заговорит, тогда…
Без громких титулов и званий Межерицкий был прекрасный клиницист. И человек. Я знаю, что в его больницу нередко везли пациентов издалека.
…Когда мы приехали к нему в Литвиново, Борис Матвеевич к Домовому нас не пустил. И разговаривали мы у него в кабинете.
— Спит пайщик, — сказал Межерицкий.
Психиатр называл своих подопечных пайщиками. Он усадил нас в удобные кресла, затянутые в чехлы
— Скажите откровенно, Борис Матвеевич: можно из старика что-нибудь выудить?
— Можно. Целый учебник по психиатрии. Амнезия, астения, атония, меланхолия… Неврастенический синдром. Психогенный или же на почве склероза мозга. Хочешь еще? — балагурил он в своей обычной манере.
— А в переводе на русский?
— Прекрасный экземпляр неврастеника — это поймешь без перевода. Выпадение памяти. Забыл, что с ним. Все забыл. Общая слабость, отсутствие тонуса, тоскливое, подавленное состояние…
— Плачет или молчит, — вспомнил я слова Жарова.
— И не спит. Я приучаю его к седуксену. Одно пока, Захар Петрович, неясно. Это из-за какой-нибудь психической травмы или от склероза, который, увы, вряд ли минет и нас…
— А ты что думаешь?
— Я пока еще действительно думаю. Кстати, по-моему, пайщику годков пятьдесят три.
— Он же глубокий старик! — воскликнул до сих пор молчавший следователь.
— В его положении он еще хорошо выглядит, — сказал Борис Матвеевич. — Мы с вами выглядели бы хуже. Ему мало было неврастении. Стенокардия…
Жаров рассмеялся. Межерицкий прямо-таки подавил его своим обаянием.
— Вы не так спешите, — сказал вдруг серьезно психиатр. — Мы поднакачаем пайщика витаминами, транквилизаторами, антидепрессантами. Думаю, еще увидите его огурчиком. — Межерицкий покачал головой. — Серьезно он болен, очень.
