И тут лекарства нет…
Здесь нельзя бороться… Это то, что убивает…
Имя этому смертельному: Распутин!!!»
Так писал Василий Шульгин, быть может, стремясь отчасти отвести и от себя строгий суд современников и потомков за участие в истории с отречением Государя, но даже не впадая в крайности, невозможно не признать того, что на Распутине сошлось столько нитей, столько противоположных интересов, страстей, столько было связано с ним крупных исторических деятелей, сколько не сходилось, вероятно, ни на одном человеке в мировой истории, особенно если учесть, что речь шла о мужике. И год от года его роль возрастала, хотя, казалось бы, куда еще больше.
В начале 1912 года после неудачной попытки убрать Распутина из дворца, предпринятой Церковью и правительством, за дело взялась Государственная дума. Депутат от партии октябристов А. И. Гучков обратился с официальным запросом к правительству. Формальным поводом для этого запроса послужил обыск в редакции «Голоса Москвы» и конфискация брошюры Новоселова, которая после этого стала незамедлительно распространяться в тогдашнем «самиздате» и продаваться за большие деньги на черном рынке начала века. Гучкова поддержала с редкостным единодушием вся Дума. Распутинский вопрос всколыхнулся с небывалой силой. Так часто, как зимой 1912 года, имя сибирского крестьянина не появлялось в печати и не обсуждалось прежде никогда. И никогда не производило столь гнетущего впечатления. Это была не просто либеральная фронда, но нечто вроде акции гражданского неповиновения. Еще не всего общества, а только его незначительной, но очень активной части — интеллигенции, как левой, так и правой, как православной, так и космополитичной, как русских либералов, так и русских консерваторов.
«Говорили о Гермогене, Илиодоре, а главное о Григории Распутине, — записывала 25 января 1912 года в своем дневнике Великая Княгиня Ксения Александровна. — Газетам запрещено писать о нем — а на днях в некоторых газетах снова появилось его имя, и эти номера были конфискованы.
Все уже знают и говорят о нем и ужасные самые вещи про него рассказывают, т. е. про А. и все, что делается в Царском. Юсуповы приехали к чаю — все те же разговоры — и в Аничкове вечером и за обедом я рассказывала все слышанное. Чем все это кончится? Ужас!»
А Государь продолжал принимать Распутина как ни в чем не бывало.
«11 февраля… В 4 часа приехал Григорий, которого мы приняли в моем новом кабинете вместе со всеми детьми. Большое утешение было увидеть его и послушать его беседу».
Царское окружение было встревожено не на шутку.
«К чаю приехала Мама; имел с ней разговор о Григории», — записал Император четыре дня спустя.
О подробностях этого разговора известно из дневника Великой Княгини Ксении Александровны.
«Мама рассказывала про вчерашний разговор. Она так довольна, что все сказала. Они знали и слышали о том, что говорится, и А<ликс> защищала Р<аспутина>, говоря, что он удивительный человек и что Маме следовало бы с ним познакомиться и т. д. Мама только советовала его отпустить теперь, когда в Думе ждут ответа, на что Ники сказал, что он не знает, как он это может сделать, а она объявила, что нельзя give in[36] ».
Газеты платили гигантские штрафы, но материалы о Распутине шли и шли. И центром всего стала Дума.
«Неблагополучно в нашем государстве. Опасность грозит нашим народным святыням. Безмолвствуют иерархи, бездействует государственная власть. И тогда патриотический долг прессы и народного представительства — дать исход общественному негодованию», — сформулировал свою позицию Гучков.
«Это был очень неосторожный шаг Государственной Думы; первый раз законодательная палата затронула в своем запросе интимную сторону жизни царской семьи и этим невольно заронила в сердцах некоторых кругов России тень недоверия, неуважения к монарху. Надо удивляться, как Председатель Думы М. В. Родзянко, принадлежа к центру, не учел этого и не принял со своей стороны должных мер, чтобы предотвратить это нежелательное явление», — очень разумно возражал генерал Джунковский, с легкой руки наших современников зачисленный, как, впрочем, и Гучков, в масоны и враги престола.
О Джунковском речь ниже, а что касается роли Родзянко в истории с Распутиным, то эта роль очень по-разному освещается в его собственных воспоминаниях и в воспоминаниях его современников. Председатель Государственной думы представлял себя в сложной роли миротворца и одновременно с этим борца за правду:
«Я старался убедить первого подписавшего запрос, А. И. Гучкова, обождать с запросом в целях охраны верховной власти от страстного осуждения во время прений. Мне казалось, что еще не настало время выносить все мрачные явления на суд общества и страны, что подобное широкое предание дела всеобщей гласности преждевременно».
Но его плохо слушали.
«Я помню хорошо, как член Г. Думы В. М. Пуришкевич в то время пришел ко мне в кабинет в возбужденном состоянии и с ужасом и тоской в голосе говорил мне: "Куда мы идем? Последний оплот наш стараются разрушить — православную церковь. Была революция, посягавшая на верховную власть, хотели поколебать ее авторитет и опрокинуть ее, — но это не удалось. Армия оказалась верной долгу, — и ее явно пропагандируют. В довершение темные силы взялись за последнюю надежду России, за церковь. И ужаснее всего то, что это как бы исходит с высоты престола царского. Какой-то проходимец, хлыст, грязный неграмотный мужик играет святителями нашими. В какую пропасть нас ведут? Боже мой! Я хочу пожертвовать собой и убить 'эту гадину, Распутина'"… А ведь Пуришкевич принадлежал к крайне правому крылу Думы. Но он был честный убежденный человек, чуждый карьеризма и искательства, и горячий патриот, — писал в своих мемуарах Родзянко и продолжал: — Насилу удалось мне успокоить взволнованного депутата, убедив его, что не все пропало, что Дума еще может сказать свое слово и, быть может, верховная власть внемлет голосу народных избранников».
«Газеты разнесли по всем уголкам России факт запроса Государственной Думы о Распутине, и вокруг его имени стали громоздиться всевозможные легенды и грязные инсинуации, зачастую далеко не соответствующие истине и дискредитирующие Престол», — вспоминал Джунковский.
«Я целый месяц собирал сведения; помогали Гучков, Бадмаев, Родионов, Граф Сумароков, у которого был агент, сообщавший сведения из-за границы. Через князя Юсупова же мы знали о том, что происходит во дворце. Бадмаев сообщил о Гермогене и Илиодоре в связи с Распутиным. Родионов дал подлинник письма императрицы Александры Федоровны к Распутину, которое Илиодор вырвал у него во время свалки, когда они со служкой били его в коридоре у Гермогена. Он же показывал и три письма великих княжон: Ольги, Татьяны и Марии», — писал Родзянко, в весьма непривлекательном свете представляя прежде всего казацкого писателя Родионова, убежденного националиста и черносотенца, еще одного из многочисленных распутинских врагов справа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
