В 1955 году мои родители окончили институт и начали работать редакторами – папа на киностудии «Мосфильм», а мама – на студии «Союзмультфильм», где делали замечательные анимационные картины. Мама приносила мне большие слюдяные листы с мультипликационными рисунками и с восторгом рассказывала, как на студии, сидя за своими столами в большущей комнате, одновременно гримасничают перед зеркалами множество талантливых художников, чтобы поймать и зарисовать мимику своих персонажей. Один из них, вероятно, это был Виктор Никитин, который и потом, едва ли не вплоть до маминой смерти посылал ей свои рисованные миниатюры, сделал смешной мамин портрет, где она красивая, веселая, но почему-то только с одним кокетливым глазом.
С деньгами было трудно, и мама писала статьи о кино, а папа придумывал первые свои сценарии. Меня периодически подбрасывали в Болшево к бабушке и моему неродному деду, а через некоторое время окончательно туда переселили. Родители навещали меня по воскресеньям сначала вдвоем, а потом поодиночке. Но вдруг мама уехала. А папа, приезжая в Болшево, крепко обнимал меня и не отпускал ни на шаг. Никогда я не слышала от него ни одного дурного слова о маме. Недавно я нашла такое вот письмо:
Дорогие мои, мои милая мамочка, дедушка и чудесная дочура!
Спасибо огромное за письмо. Ах, Анюта, Анюта, что же это ты делаешь?! (Я, вероятно, опять заболела. – А. С.) Но я рада, что ты поправляешься и, может быть, больше не будешь болеть такими страшными болезнями. Мамочка, вы не волнуйтесь за меня, и все твои пожелания, конечно, исполнятся. Сейчас весь вопрос упирается в Толю. Если он не будет препятствовать разводу, то мы сразу же поженимся. Я думаю, что он согласится. Когда приедем в Москву, я с ним поговорю. Я знаю, что он сейчас очень переживает. Мне написала Раечка (Рая Фричинская, мамина подруга и сослуживица на студии «Союзмультфильм». – А. С.), но что же делать? Я хочу остаться с ним друзьями, но больше ничего сделать для него не могу. С ним сейчас живет Анна Ефимовна (папина мама, моя вторая бабушка. – А. С.). Мамочка, ты с ним ни о чем не говори, встречайте его, как прежде, хорошо. Очень вас прошу. Ему сейчас трудно.
Из Кисловодска мы поедем в Баку. Ведь к нам сюда приехал Юра – шофер Назыма на «Волге», и мы здесь катаемся по окрестностям и на машине поедем в Баку через Сочи. Я прочла Назыму ваше письмо, и он был просто счастлив. Он говорит, что у него есть теперь настоящая семья и хорошие родные люди. Он всех вас очень любит. В Москве мы будем жить в квартире на Новопесчаной и ездить к вам в гости. Вот, кажется, и всё. Отдыхать здесь очень хорошо. Здесь вкусно кормят, и стоит хорошая погода. Правда, Назыма часто приглашают выступать, и все встречи с ним проходят очень тепло и торжественно.
Он шлет вам большой привет и поцелуй. В Кисловодске мы пробудем до 12 числа, а в первых числах марта приедем в Москву.
Мамочка, получили ли вы посылку? <…> Дорогие мои, я вас всех очень люблю и скучаю о вас. Когда приедем – все наладится, и вы перестанете беспокоиться о своей дочке.
Целую вас крепко, ваша Веруша
26/1—60 г.А в самом низу страницы приписка, сделанная другим почерком. Буквы русские, но выписанные слишком старательно:
Дядя Назым целует вас всех родных. Спасибо что Вера существует. Назым Хикмет.
Знакомая подпись. Но между «Хик» и «мет» нарисован лихой цветочек с торчащими лепестками и двумя листочками.
«Дядя Назым» – это было имя, придуманное для меня [2] . Так я и звала Назыма Хикмета. Однажды, уже в квартире на Песчаной мы втроем завтракали на кухне. Раздался телефонный звонок, и мама вышла. Я о чем-то спросила Хикмета, по обыкновению назвав его дядей Назымом. А он вдруг очень серьезно сказал: «Анюта, а не могла бы ты называть меня папой? Давай спросим у мамы, может, она нам разрешит». Я помню, что очень растерялась и ничего не ответила. Тут вернулась Вера, и Хикмет, волнуясь (я помню, возникла какая-то нервозность за столом) повторил ей свое предложение и прибавил к нему еще какие-то аргументы. А мама четким голосом отрезала: «Папа у Анюты только один». И к этому мы больше никогда не возвращались. Потом мама говорила мне, что старалась держать дистанцию между нами – боялась, что Хикмет вытеснит из моей жизни папу. Думаю, что Вера была права, она хотела быть справедливой. Но теперь я понимаю, что Хикмет тосковал по своему сыну Мемеду, фотография которого всегда была на письменном столе в кабинете (мама убрала ее лишь через несколько лет после смерти Хикмета, когда Мемед опубликовал в Париже какие-то злые упреки в адрес отца). Наверное, ему просто хотелось слышать это слово «папа», пусть по-русски, пусть от дочери Веры.
Я помню, как познакомилась с Назымом Хикметом очень отчетливо. Бабушка впервые привезла меня на Песчаную, мама ввела в гостиную. Там возле длинного стола как бы облитый светом стоял высокий человек, улыбался мне и повторял: «Анюта! Анюта!» Я подошла, стесняясь, подняла на него глаза. А он наклонился, взял мою руку в свою очень изящным движением и поцеловал. Это был шок для маленькой советской девочки. Помню и теперь свой ужас. Видимо, он полностью отразился на моем лице, потому что мама начала хохотать и успокаивать меня. Они оба что-то мне говорили. Но в памяти до сих пор остались лишь ощущения: щекотное прикосновение щеточки его усов, легкий запах мужского парфюма, шелковистость тонкой кожи его щеки, покрытой коричневыми пятнышками. Еще я помню, как они с мамой смотрели друг на друга. Не знаю, почувствовала ли я тогда, что теперь Назым Хикмет стал главным человеком в маминой жизни. Наверное, еще не успела.
Между бесконечными поездками они иногда выбирались в Болшево навестить нас, но чаще я сама приезжала в Москву по воскресеньям или на каникулы. Бабушка торжественно объяснила мне, что Назым Хикмет – великий поэт, что он семнадцать лет просидел в тюрьме, что у него больное сердце, поэтому я не должна мешать ему. И я очень старалась быть тихой, незаметной. Это было нетрудно – в московской квартире бурлила не слишком тогда понятная мне жизнь. Дом этот был веселым и необычным. Стены кухни Назым Хикмет придумал покрасить в разные цвета: ярко-желтый и столь же ярко-оранжевый. Наверное, ему особенно хотелось южных красок во время длинной сумеречной московской зимы. А комнаты были увешаны картинами, все поверхности заполняли веселые разноцветные игрушки, привезенные из разных стран, но больше всего было столь любимых Назымом Хикметом русских глиняных расписных фигурок людей и волшебных зверей. Я с некоторой опаской передвигалась по этому пестрому дому, с готовностью мыла грязную посуду, горы которой все время вырастали на кухне, и от избытка старания то и дело в огромных количествах колотила чашки и тарелки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
