такая правдивая.
– Да, – сказал он, почти не догадываясь о ее лжи.
– И, Лей, она так нежно любит тебя.
– Да, – сказал он почти со стоном.
Она посмотрела на него и увидела его лицо, и ее собственное изменилось в цвете; ее рука скользнула к его руке.
– О, Лей, Лей, – жалобно пробормотала она. – Ты все это забыл?
Он улыбнулся, но не горько, а печально.
– Забыл? Нет, – сказал он, – такие вещи нелегко забыть. Но это в прошлом, и я собираюсь забыть об этом сейчас, Лил.
Даже когда он говорил, ему казалось, что он видит любящее лицо с доверчивой улыбкой, плывущее перед ним.
– Да, Лей, дорогой Лей, ради нее. Ради Ленор.
– Да, – мрачно сказал он, – для нее и для меня.
– Ты будешь так счастлив, я знаю это, я чувствую это. Никто не мог не любить ее, и с каждым днем ты будешь учиться любить ее все сильнее, и прошлое исчезнет и будет забыто, Лей.
– Да, – сказал он тихим, отсутствующим голосом.
Она больше ничего не сказала, и они сидели, держась за руки, погруженные в раздумья. Даже когда он встал, чтобы уйти, он ничего не сказал, и его рука, державшая ее, была холодной как лед.
Глава 38
Это произошло так внезапно, что почти ошеломило ее; великий дар богов, которого она ждала, да, и замышляла, наконец-то свалился на нее, и ее чаша триумфа была полна до краев, но в то же время она, как выразился бы лорд Чарльз, "сохранила голову". Она прекрасно понимала, как и почему обрела свою волю. Она могла читать Лейчестера, как книгу, и знала, что, хотя он просил ее стать его женой, он не забыл ту другую девушку с каштановыми волосами и темными глазами, ту "Стеллу", племянницу художника.
Это было горькой болью для нее, каплей желчи в ее чашку, но она приняла это.
Точно так же, как Джаспер сказал о Стелле, она сказала и о Лейчестере.
– Я заставлю его полюбить меня! – подумала она. – Придет время, когда он будет удивляться, как он пришел к мысли об этой другой, и будет преисполнен презрения к себе за то, что так думал о ней.
И она хорошо взялась за свою работу. Некоторые женщины в час своего триумфа выказали бы свой восторг и так встревожили бы или, возможно, вызвали отвращение у своего возлюбленного, но не леди Ленор.
Она отнеслась к происходящему с невыразимым спокойствием и безмятежностью и ни на секунду не позволила себе показать, как много она приобрела в тот насыщенный событиями вечер.
Для Лейчестера ее манеры были просто очаровательны. Она прилагала все усилия, чтобы завоевать его, не позволяя даже догадываться об этом усилии.
Сама ее красота, казалось, становилась все более яркой и чарующей. Она двигалась по дому "как поэма", как заявил лорд Чарльз. Ее голос, всегда мягкий и музыкальный, с неожиданными гармониями, которые завораживали самими своими неожиданностями, был подобен музыке, и, что еще важнее, его редко можно было услышать. Она не требовала никаких привилегий помолвленной женщины, она не ожидала, что Лейчестер будет сидеть с ней часами, или гулять с ней весь день, или шептать нежные речи и расточать тайные ласки. Действительно, она, казалось, почти избегала оставаться с ним наедине. На самом деле она ублажала его до такой степени, что он даже не почувствовал цепи, которой связал себя.
И он был благодарен ей. Постепенно очарование ее присутствия, музыка ее голоса, чувство, что она принадлежит ему, сказались на нем, и он поймал себя на том, что временами сидит, смотрит и слушает ее со странным чувством удовольствия. Он был всего лишь смертным, а она была не только в высшей степени красива, но и в высшей степени умна. Она решила очаровать его, и он был бы меньше или больше, чем мужчина, если бы смог устоять перед ней.
Так случилось, что он был предоставлен самому себе, потому что Чарли, думая, что он довольно глуп и мешается, ушел, чтобы присоединиться к своей группе, а Лейчестер проводил большую часть своего времени, бродя по побережью или катаясь верхом по холмам, обычно возвращаясь к обеду усталым и задумчивым и очень часто ожидая какого-нибудь слова или взгляда жалобы от своей прекрасной невесты.
Но они так и не поступили. Изысканно одетая, она всегда встречала его с одной и той же безмятежной улыбкой, в которой был только намек на нежность, которую она не могла выразить, и никогда не задавалась вопросом, где он был.
После ужина он приходил и садился рядом с ней, откидываясь назад и наблюдая за ней, слишком часто рассеянно, и слушая, как она разговаривает с другими. С ним она очень редко говорила много, но если ему случалось попросить ее о чем-нибудь, поиграть или спеть, она немедленно повиновалась, как будто он уже был ее господином и хозяином. Это тронуло его, ее простодушная преданность и глубокое понимание его, тронуло его так, как не тронуло бы никакое проявление привязанности с ее стороны.
– Помоги ей Бог, она любит меня! – думал он часто. – А я!
Однажды вечером они случайно оказались наедине. Он пришел после обеда, перекусив в охотничьем домике в соседнем поместье, и обнаружил ее сидящей у окна, с белыми руками на коленях, с восхищенным выражением лица.
Она выглядела такой необыкновенно прекрасной, такой восхищенной и одинокой, что у него сжалось сердце, и он подошел к ней, бесшумно ступая по толстому ковру, и поцеловал ее.
Она вздрогнула и подняла глаза с горящим румянцем, который на мгновение преобразил ее, затем она тихо сказала:
– Это ты, Лейчестер? Ты уже обедал?
– Да, – сказал он с уколом самобичевания. – Почему ты должна думать об этом? Я не заслуживаю того, чтобы тебя волновало, обедаю я или нет.
Она улыбнулась ему, ее брови сами собой приподнялись.
– А разве не должно? Но мне действительно не все равно, очень не все равно. А тебе?
Он нетерпеливо кивнул.
– Да. Ты даже не спрашиваешь меня, где я был?
– Нет, – тихо пробормотала она. – Я могу подождать, пока ты мне не скажешь. Это твое дело рассказать, а мое – подождать.
Такая покорность, такая кротость со стороны той, которая была олицетворением гордости и высокомерия для других, поразили его.
– Клянусь небом, Ленор! – воскликнул он тихим голосом, – такой женщины, как ты, никогда не было.
– Нет? – спросила она. – Я рада, что тогда у тебя будет что-то уникальное.
– Да, – сказал он, – так и есть. – Затем он внезапно
