Потянулись купы колючего, с кое-где еще сохранившимися красными плодами шиповника, податливые стебли малинника, унылая ольха. Среди кустов все чаще стали попадаться заросшие осокой кочки. Дорофеев огорчился: «Опять болото!»
Но оказалось, что на пути не болото, а сырая низинка, густо заросшая высокой, выше человеческого роста, ольхой. Дошли до тихого, мелкого, шага в три шириной ручья, к берегам которого кусты ольхи подступали вплотную. Текущий меж кочек ручей разделял низинку. Остановились: за ручьем над ольшаником виднелась длинная крыша скотного двора с посеревшей от времени соломенной кровлей. Из-под нее местами торчали стропила. Откинув за спину плащ-палатку, прыгая по шатким кочкам, Дорофеев перебрался через ручей и, сделав всего несколько шагов, остановился: дальше кусты ольхи кончались. Следом за Дорофеевым через ручей перешли все. Скрытые в лозняке, разглядывали: впереди, на прогалине, — три больших бревенчатых скотных двора, крытый тесом амбар, несколько загонов с кое-где обвалившимися жердевыми оградами, ближе с краю — рубленный из добротного леса дом. Все окна забиты, кроме одного: в нем стекла сохранились наполовину, а вместо остальных — какие-то дощечки.
— Ферма колхозная… — обернулся Дорофеев. — Да пусто, видать. Молочка не попьешь.
Постояли еще минуту-другую, присматриваясь, потом Дорофеев сказал:
— Пошли дальше, — и выступил из ольшаника.
Но тотчас же отшатнулся обратно: невесть откуда пулей вылетела маленькая рыжая собачонка, оглушительно затявкала, забегала возле дома.
Солдаты притаились.
Собачонка не унималась.
Из-за угла дома вышла пожилая женщина в наброшенном на голову теплом платке и в ватнике. Остановилась. Поднесла ладонь ребром ко лбу, стала вглядываться в заросль.
Дорофеев жестом показал остальным, чтобы пока не обнаруживались, и окликнул:
— Слышь, тетка!
— Цыц, Огонек! — прикрикнула женщина на собачонку, и та, тявкнув еще пару раз, смолкла. Дорофеев выступил из ольшаника.
Женщина настороженно смотрела на него.
— Немцы есть близко? — спросил Дорофеев.
— Нема, — лицо женщины оставалось настороженным.
— А наши?
— Яки ваши?
— Да ты что? — изумился Дорофеев. — За своих нас не считаешь? Мы советские!
— А кто вас знает… — взгляд женщины не становился приветливее. В нем видны были подозрительность и страх.
«Кулачка или полицаиха! — решил Дорофеев. — Натакал нас черт на нее! Уйти, пока не накликала…» — но все-таки спросил еще:
— Не признаешь, значит? Неужто немцы милее?
В глазах женщины что-то дрогнуло:
— Вы власовцы чи полицаи?
— Вот дурная! Не видишь? — Дорофеев показал на звездочку на своей пилотке.
— А погоны? Разве ж е у красных?
— У красных?
— Ну, у советских.
— Введены с зимы, как немца на Волге побили… Да что ты сомневаешься?
— Та ведь як же… — женщина смотрела чуть-чуть доверчивее. — От так пришли одни, на шапках ленты червоные, кажут: «Партизаны мы, своих шукаем, помоги». А я одного признала: полицай! Для обмана переоделись.
— Ну, я-то всамделишний…
— Та бачу вже… — улыбнулась женщина. — Откуль вы?
— Чего на войне не случается… — уклонился от ответа Дорофеев. — Так немцев, говоришь, нету здесь?
— Нияких. — Женщина, теперь уже словоохотливо, пояснила: — Що им тут? Да и гать через ручей давно посмыло. На ферму и проезду нема.
— А ты-то что тут делаешь?
— Та що? Живу… Я на ферме ж с тридцатого, як будовать начали, — эти слова были сказаны не без гордости. — В колгосп-то мы першими записались. Чоловик мой вмер давнесенько… Нимец коров ще в сорок першем позабирал, скотницы вси по домам, отсюда семь километрив наша Гречанивка. А я… куда мени одинокой? Вот, стерегу.
— Чего ж тут стеречь?
— Дворы. Долго ли до греха? У прошлом роци, осенью, забрели полицаи, целый полк, чи батальон або рота. Партизан шукали. Запалили кострище прямо в коровнике. Едва загасила, як ушли.
— Чем кормишься-то? — не без задней мысли спросил Дорофеев.
— Картоплю сажала, овес кормовой оставався — вскопала на полянци; в лесу, щоб германец не найшов, посияла. Соли на ферме трохи було скотской — меняла на хлеб. Теперь тильки на посол осталось… Вот якое мое существование.
— Как тебя звать-то?
— Лукерья. Лукерья Карповна Кузьменко.
— Слышь, Лукерья Карповна… Покормиться бы чем.
— Та риднесенький! Пидем до хаты, хучь картопли с лепешкой поснидаешь.
— Не один я, — обернувшись, показал Дорофеев на кусты. — Еще двое да малец.
— Ну так що? Усих нагодую, идемте до хаты. Я зараз…
— Эй, орлы! — веселым голосом позвал Дорофеев. Прягин, Галиев и Саша вышли из кустов.
Прежде чем войти в дом, Дорофеев хотел поручить Галиеву или Прягину остаться на всякий случай снаружи и понаблюдать. Но Лукерья Карповна отговорила:
— Та будьте спокойненьки! Нема сюда немцам пути. А ежели что — Огонек учует, голос даст!
Как только вошли в дом, первым долгом дала Саше лепешку:
— Зовсим оголодал хлопчик! Поишь трошки, покуда картоплю сварю.
Саша с жадностью впился зубами в лепешку. Была она испечена из какого-то подобия муки, имела привкус земли. Однако Саше такая пища была не в диковинку. Едал и похуже. С лепешкой он управился в один миг. С нетерпением наблюдал, как хозяйка, суетясь, насыпает в огромный чугун картошку, раздувает в печи огонь.
Промокшие, наголодавшиеся солдаты радовались домашнему теплу, тому, что можно наконец закурить — огонь раздобыли кресалом, которое дала Лукерья Карповна. Молча тянули самокрутки. Прягин, усевшись на скамье у окна, изучающим взглядом обшаривал внутренность хаты, украдкой посматривал за окно, словно хотел убедиться, что здесь действительно безопасно. Временами его взгляд задерживался на Саше и делался жалостливо-озабоченным. Может быть, и в самом деле Прягина более других тревожила судьба мальчика?
Галиев не сел, как все, на скамью. Он опустился на пол близ порога, устало привалившись спиной к стене и вытянув вперед больную ногу — так, наверное, ему казалось легче. Было заметно, что рана в бедре все сильнее мучает его: в глазах — едва сдерживаемая боль, смуглый лоб под сдвинутой назад пилоткой покрыт испариной. Но Галиев молча тянул самокрутку, только временами страдальчески кривились его губы. Дорофеев догадывался, каково Галиеву, и тревожился о нем все больше.
Пока варилась картошка, Дорофеев расспрашивал Лукерью Карповну, что за местность по пути на восток. И не слыхала ли она, где сейчас фронт.
Фронт, наверное, в той стороне, где еще недавно слышалась за лесом пальба. Лукерья Карповна сказала: лучше идти от фермы тропкой, которую она покажет, до двух больших елей, а потом взять лесом правее, до болота, которое надо переходить осторожнее. А за болотом снова будет лес, этим лесом на восток можно идти далеко.
— Болотом и пойдем! — выслушав Лукерью Карповну, решил Дорофеев. — На болоте немец сидеть не станет, проберемся.
— Проберешься? — загорячился Прягин, надеявшийся, видимо, на иное решение. — Если не о себе, так о другом подумай.
— Это о тебе, что ли? — прищурился Дорофеев.
— Обо мне — что? А вот он… — Прягин показал на Галиева. — Тащишь человека, а он совсем идти не может.
— А що с ним? — спросила Лукерья Карповна. — Хворый чи раненый?
— Раненый, — пояснил Дорофеев.
— Ой, лышенько! — Лукерья Карповна подошла к Галиеву. — То-то, я бачу, ослаб ты зовсим. Да куда ж тебе?
Галиев молча показал себе на бедро.
— Зараз рушник достану! — забеспокоилась Лукерья Карповна. — Забинтувати треба!
— Перевязано уже, — остановил ее Галиев, — и так дойду.
— Да как же ты пийдешь? Ой, бедняга! Я ж бачу — мабудь, и встать ще не сможешь.
— И в самом деле, как он пойдет? — снова подал голос Прягин. — И вообще… Нельзя так авантюристически! Идти с тяжелораненым, тащить с собой ребенка! Их погубим и сами погибнем. А ведь у нас… — Прягин показал себе на грудь, где оттопыривалась шинель. Дорофеев взглядом остановил его. Прягин понял: хотя и можно хозяйке довериться, но незачем ей без нужды про знамя знать.
— Все-таки надо обсудить! — не успокоился Прягин.
— Обсуждали уж… — прервал Дорофеев. Озабоченно глянул на хмуро сосущего цигарку Галиева, спросил:
— Или и в самом деле идти не сможешь?
— Смогу! — глухо ответил Галиев. — К своим надо.
— Та як же, куда вы такий недужный пийдете? — вмешалась Лукерья Карповна. — Оставайтесь, усих сховаю. А то ж и у самом деле загинете от германца. Та и хлопчика сгубите.
— Вот парня, это верно, оставить надо б, — Дорофеев показал на Сашу.
— Не останусь я! Ни за что!
— А ты, юный пионер, понимаешь, что есть дисциплина? — строго спросил Дорофеев. — Не понимаешь? А еще говоришь, что будешь хорошим бойцом. Какой же боец без дисциплины?
