— Боги были на стороне моих гостей, которые, помимо прочих даров, привезли мне этих морских разбойников в качестве пленников. Воистину приятный подарок! — Он от души рассмеялся. — Итак, чтобы отпраздновать это приключение, я угощаю сегодня не обычным фалернским, а мамертинским из Мессины.
Он кивнул виночерпию, и тот выставил новую амфору, а потом ушел, чтобы перелить вино в кувшины поменьше.
Слуги начали выносить самые первые угощения, призванные возбудить наш аппетит. Подали макрель в мяте с ломтиками яиц, оливковую пастилу с плоским хлебом из Капуи, рулет из спаржи и нарезанные стебли лука-порея на скрученных листьях латука. Все занялись едой; неловкость постепенно уходила. Я украдкой глянула на Цезаря, потом на Кальпурнию: она не отводила от мужа собственнического взгляда. На миг мы посмотрели друг на друга, но я тут же отвела глаза. Кальпурнии на вид было около тридцати. Наверное, она вышла замуж очень молодой. Мне она показалась недостаточно красивой для Цезаря, но я предпочла бы увидеть на ее месте женщину попроще. Всегда хочется, чтобы твоего возлюбленного любила достойная женщина, но никогда — чтобы она была достойнее тебя.
— Расскажи мне об этом доме, — попросила я. — Мне известно, что здесь официальная резиденция великого понтифика, но я плохо понимаю, что это за должность.
Мне хотелось верить, что мой тон выражает живой интерес, а вопрос звучит вполне безобидно.
— Дядя Юлий, можно мне ответить?
Это, к моему удивлению, подал голос Октавиан, занимавший низшее по рангу место — третье на фамильном ложе.
— Конечно, — ответил Цезарь, выглядевший довольным. — Поскольку ты тоже член коллегии понтификов, это вполне уместно.
Октавиан подался вперед. Его лицо с тонкими чертами сохраняло чрезвычайно серьезное выражение.
— Коллегия понтификов представляет собой древнейшее и наиболее почитаемое сообщество жрецов, восходящее к временам основания Рима. Мы храним священные щиты и копья, предсказывающие победы, а также анналы и архивы города, — говорил юноша с пылом и рвением, раскрасневшись, подобно пламени перед алтарем Марса. — Мой дядя является великим понтификом уже почти двадцать лет.
— Да, — кивнул Цезарь. — В настоящее время коллегия намерена воспользоваться одной из своих прерогатив и реформировать календарь.
За столами послышались тяжелые вздохи.
— Пора! — настаивал Цезарь. — Наш календарь давно утратил какое-либо соответствие с природным. Мы отмечаем праздник урожая, когда лето еще в разгаре, а равноденствие — когда дни короче ночей. Жрецы, в чьи обязанности входили наблюдение и корректировка дат, не справились с этим. Поэтому я, в соответствии со своими полномочиями, намерен исправить допущенные ошибки.
— Но, Цезарь, — вступил в разговор Брут, — это дело не для обычного человека, какими бы благими намерениями он ни руководствовался и какими бы полномочиями ни обладал. Здесь требуются знание астрономии и математики, а также детальное знакомство с другими календарными системами, в том числе не оправдавшими себя.
Я наблюдала за его лицом и не могла понять: то ли он считает Цезаря глупцом, то ли искренне предупреждает о сложности задуманного шага.
— У нас в Александрии живет Сосиген, всемирно известный астроном и математик, — подала голос я. — Вы слышали о нем.
Присутствующие закивали: слава александрийского ученого достигла и Рима.
— Я направлю его к тебе, Цезарь, с тем чтобы твой новый календарь соответствовал последним достижениям науки. А правда ли, — я вдруг вспомнила, что один месяц будет назван в его честь, — что в календаре появится месяц с новым названием?
— Толковали о том, что квинтилий, месяц моего рождения, могут переименовать в мою честь, но… — Цезарь пожал плечами.
— Всего лишь слух! — буркнул Брут. — Месяцы называют по их числам, а если они получают особое название, то в честь богов, не смертных. Рим этого не допустит.
— Однако все говорят, что так оно и будет, — возразил юный Октавиан, не сводивший с дяди пристального взгляда.
Природа его энтузиазма осталась для меня неясной: хотел ли он, чтобы толки оправдались, или считал это категорически неприемлемым? Так или иначе, воодушевление еще более украсило тонкие черты его лица. Мне доводилось слышать о «юлианской красоте» — будто бы лица всех Юлиев отличает особая утонченность. Октавиан мало напоминал Цезаря, но общность между ними все же улавливалась. Я перевела взгляд на Октавию и убедилась, что ей присуща та же деликатность черт. Приметив на длинном изящном пальце обручальное кольцо, я подумала о том, кто ее муж.
— У него хватает почестей, — заявил Брут. — Его победы вознаграждены четырьмя триумфами, один за другим он назначен «блюстителем нравов» и диктатором на десять лет, его триумфальная колесница будет помещена на Капитолийском холме напротив колесницы Юпитера. Зачем еще и месяц «юлий»? По-моему, все месяцы и так принадлежат ему.
— Брут, уж не завидуешь ли ты этим почестям?
Напряженная тишина, которую только-только удалось развеять, воцарилась вновь. Кроме того, я услышала в голосе Цезаря боль, и мне стало больно самой. Кто для него этот Брут, если его неодобрение уязвляет Цезаря с такой силой?
— Нет, конечно, — прозвучал ответ. Но произнес их не Брут, а его мать Сервилия.
— Брут? — снова спросил Цезарь.
— Нет, — буркнул тот, не глядя на Цезаря.
— Моего Цезаря не было в Риме одиннадцать из последних двенадцати лет, — сказала Кальпурния. — Если Рим желает воздать ему почести за то, что он сделал для города в дальних походах и на полях сражений, с чего бы нам возражать?
Я была вынуждена признать, что голос у нее приятный.
— Подумайте, — продолжала она, — ведь мы поженились тринадцать лет назад, и за это время он провел со мной лишь несколько недель.
По ее словам получалось, что со мной он провел больше времени, чем с ней.
Я подхватила кусок макрели, слушая продолжение разговора.
— Сейчас трудно понять, что в Риме воистину благородно и заслуживает сохранения, а что отжило свой век и должно быть изменено, — задумчиво промолвил Октавиан.
— Молодой Октавиан ревностно защищает добрые традиции, — заметил Цезарь. — И если уж для него что-то новое заслуживает одобрения, значит, оно и впрямь достойное.
— А вот у нас в Египте, похоже, нет вообще ничего, кроме традиций, — неожиданно встрял Птолемей. — Мы окружены вещами, сделанными так давно, что они кажутся божественными. Повсюду усыпальницы, статуи… призраки.
— Но Александрия — новый город, — сказала Октавия. — Совершенно новый и, судя по тому, что я слышала, очень красивый.
