— Это, наверное, даже лучше для него, — таковы были первые слова миссис Элдридж, когда она узнала о несчастье с мужем, — он ведь так страдал, бедный мой, бедный…
Миссис Элдридж попросила меня не покидать ее. Я не могла ей отказать. Но мне не пришлось пробыть в Чарлстауне долго: вскоре она угасла, как свеча.
…Может быть, по проселочной дороге действительно проехал самый обычный автомобиль, управляемый шофером из плоти и крови, а все остальное — эмоции, обман перенапряженных нервов? Но если человека сбивает машина — это оставляет на теле вполне вещественные и очень заметные следы. А в данном случае этого не было. Ни ран, ни ушибов, ни, в конце концов, следов на одежде. Да, вот еще что я должна сказать: грунтовая дорога была влажна от вечерней росы — но отпечатков шин на ней не осталось.
Диагноз был «смерть от внезапной остановки сердца». У врача, обследовавшего тело, не возникло даже тени сомнения. Я — единственная, кто знает: смерть Роберта Элдриджа была насильственной. Он погиб под колесами автомобиля, возникшего из ниоткуда и пронесшегося сквозь материальный мир, как тень.
Наверное, мистер Элдридж видел эту машину по-своему, иначе, чем я. Мне довелось испытать гораздо менее необоримый ужас, чем ему. Но в одном я уверена: водительское сиденье лилейного авто пустовало. Там не было ни человека, ни призрака.
Вообще никого.
Амброз Бирс
ВДОВЕЦ ТЕРМОР
Обстоятельства, при которых Джорам Термор овдовел, так никогда и не стали достоянием общественности. Разумеется, я-то в курсе, ибо я и есть тот самый Джорам Термор, и жена моя, покойная Элизабет Мэри Термор, тоже прекрасно осведомлена — впрочем, никто так и не поверил ее словам, так что тайна эта покрыта мраком и по сей день.
Когда я женился на Элизабет Мэри Джонин, она была весьма состоятельна, иначе и быть не могло — за душой у меня не было ни гроша, и сердце мое не лежало к работе ни в малейшей степени. В то время я руководил кафедрой в университете Грэймолкина, и профессорское бытие отвратило меня и от низменного физического труда, и от зарабатывания денег. Более того, я все-таки был из рода Термор, чей девиз с незапамятных времен гласил: Laborare est errare («Труд порочен»). Единственный раз семейная традиция была нарушена, и случилось это в семнадцатом веке, когда сэр Альдебаран Термор де Петерс-Термор, выдающийся взломщик того времени, принял личное участие в сложнейшей операции, затеянной некоторыми его подчиненными. Это пятно позора обрекло всех его потомков на мучительный стыд.
Пребывание в профессорской должности, разумеется, не требовало от меня идти против семейной традиции. Ни разу с самого основания кафедры там не случалось более двух студентов в группе, и я успешно утолял их жажду знаний, зачитывая вслух конспекты лекций своего предшественника, которые нашел в его вещах, — бедняга утонул во время поездки на Мальту. Так я благополучно избежал позора оплачиваемого труда, пусть даже оплата этих лекций исчислялась исключительно статусом.
Разумеется, в таких обстоятельствах я не мог не рассматривать Элизабет Мэри как подарок судьбы. Она поступила неблагоразумно, отказавшись разделить со мной имущество, но это не имело значения. Как известно, по законам этой страны жена владеет собственным имуществом на протяжении всей жизни, однако после ее смерти оно отходит мужу, и даже в завещании изменить это невозможно. А смертность среди жен хоть и значительна, но за рамки нормы не выходит.
Связав себя узами брака с Мэри Элизабет и облагородив ее фамилией Термор, я почувствовал, что это накладывает определенные ограничения на характер ее кончины — новый статус требовал достойного ему соответствия. Я мог бы овдоветь и обычными методами, но тем самым уронил бы семейную честь и навлек бы на себя справедливый упрек. Однако подходящая схема никак не шла на ум.
В этом безвыходном положении я решил обратиться к семейному архиву, бесценному собранию документов, фиксировавших информацию о Терморах с самого основателя рода, жившего в седьмом веке нашей эры. Я знал, что среди этих священных бумаг смогу отыскать подробные описания всех более-менее значительных убийств, совершенных моими ныне почившими предками на протяжении сорока поколений. И в этой массе материала обязательно должно было найтись верное решение.
В собрании этом оказались преудивительнейшие артефакты. Там были и дворянские грамоты, жалованные моим предкам за дерзкие и изобретательные способы избавления от претендентов на трон или же тех, кто этот трон занимал; звезды, кресты и прочие знаки отличия самых засекреченных и подпольных ведомств; разнообразные подарки от самых преступных из всех мировых сообществ, фактическая стоимость которых не поддавалась исчислению. Были там и мантии, и драгоценности, и фамильные мечи, и прочие знаки почета и уважения самого разного толка. Был там и винный кубок, изготовленный из королевского черепа, и владетельные грамоты на огромные поместья, давным-давно отчужденные, конфискованные, проданные или попросту заброшенные. Был там и рукописный требник с гравюрами, некогда принадлежавший сэру Альдебарану Термору де Петерс-Термору, да не упокоит Господь его порочную душу. Были и забальзамированные уши некоторых самых выдающихся врагов рода, и тонкая кишка одного итальянского чиновника, питавшего личную неприязнь к нашему роду, — скрученная в скакалку, она верно служила играм юных Терморов на протяжении целых шести поколений. Были там и сувениры, и реликвии, ценностью выходящие за рамки всякого воображения, но волею сентиментальных традиций обреченные вековать век в этой сокровищнице.
Как нынешний глава семьи я был хранителем всех этих бесценных предметов и для пущей их безопасности выстроил в собственном винном погребе сейфовую комнату с толстой каменной кладкой. Ее несокрушимые стены и единственная стальная дверь могли выдержать и землетрясение, и коварно неторопливое течение времени, и вторжение влекомых алчностью и жаждой наживы субъектов.
Эту сокровищницу моей души, источник сентиментальных дум и кладезь преступных деяний я и посетил, надеясь обрести там вдохновение для задуманного убийства. Каково же было мое невыразимое изумление, мой неописуемый ужас, когда я обнаружил, что комната пуста! Каждая полка, каждый сундук, каждый ящичек — все было выпотрошено и опустошено. Ни малейшего следа не осталось от коллекции, равной которой не было во всем мире! Более того, мне удалось выяснить, что до меня массивную стальную дверь не открывал никто — не было на ней ни единой царапины, и печати на замке были нетронуты.
Ночь я провел в причитаниях и попытках расследования, ничто из этого успехом не увенчалось. Загадку не брали никакие теории, а боль потери исцелить было невозможно. Но даже в эту ужасную ночь мои стойкий дух не оставил своего замысла насчет Элизабет Мэри, и на рассвете я был как никогда полон решимости к благополучному (для меня) разрешению нашего брачного союза. Казалось, утрата сблизила меня духовно с достославными предками, и не поддаться их зову, звучавшему в моей крови, было решительно невозможно.
Вскоре я разработал план действий. Заготовив моток толстой бечевы, я проник в спальню своей жены и застал ее, как и ожидалось, крепко спящей. Не успела она и проснуться, как я крепко связал ее по рукам и ногам. Она очень удивилась, ей было больно, но несмотря на все возражения, даже самые громкие, я отнес Мэри Элизабет в опустевшую сейфовую комнату, куда раньше ей строго воспрещалось заходить. Я усадил ее, связанную, в угол, и следующие двое суток стаскивал вниз кирпичи и известь, а утром третьего дня надежно заложил этот угол сверху донизу. Ее мольбы о милосердии я пропускал мимо ушей, и смягчился лишь единожды, когда она попросила ее развязать, пообещав не сопротивляться, и действительно сдержала это обещание. Отведенное ей пространство составляло четыре на шесть футов. Когда я положил последний кирпич, на самом верху, у потолка, она попрощалась со мной — очень спокойно, должно быть, она перешла к тому времени все грани отчаяния. Я же отдыхал от трудов, и заслуженно — все было сделано в полном соответствии с традициями моего древнего и славного рода. Единственная мысль омрачала мое благодушие: приводя замысел в исполнение, я замарал свои руки трудом, но никто и никогда об этом не узнает.
Я проспал всю ночь, а наутро отправился к судье, заведовавшему имущественными правами и вопросами наследования, и сделал чистосердечное признание, пересказав все в точности до мелочей — единственно роль усердного строителя в своем рассказе я отвел слуге. Судья назначил уполномоченное лицо, было проведено тщательное обследование подвала, и на основе его результатов к субботе Элизабет Мэри Термор была официально признана мертвой. По закону я вступил во владение ее поместьем, и хотя ценность его ни в коей мере не компенсировала утрату моей сокровищницы, мое нищенское существование осталось в прошлом, и я превратился в состоятельного и уважаемого человека.
