В «Общественном договоре» не все видят «библию народов». Б. Рассел прочел его с позиций демократического эгоиста. Он писал: «Передавая свои права обществу в целом, люди как личности теряют свои свободы. Руссо допускает существование некоторых гарантий: человек сохраняет определенные естественные права. Но это ставится в зависимость от сомнительного допущения, будто монарх всегда будет уважать права человека… У Руссо многое является следствием этой концепции общей воли, но, к сожалению, она изложена не очень ясно… Государство, вздумавшее придерживаться руссоистских принципов, вынуждено было бы запретить все частные организации любого рода, а особенно те, которые преследуют политические и экономические цели. Таким образом, у нас есть все элементы тоталитарной системы, и хотя Руссо, кажется, не догадывался об этом, ему не удалось показать, как можно избежать этого следствия. Что касается его ссылок на демократию, следует понимать, что он думает при этом о древнем городе-государстве, а не о представительном правлении. «Общественный договор» был, конечно, не понят сначала теми, кто был против этого учения, а позднее и вождями революции, которые благосклонно относились к нему».[486]
За некоторыми придирками виден едва скрытый страх перед личностью Руссо. Полагаем, критиков приводит в дрожь «робеспьеровская нота» в его философии. Жаль, что о встрече в эрменонвильском парке студента и великого мыслителя (Робеспьера и Руссо) практически ничего не известно, кроме самого факта встречи. Через месяц после нее Руссо не станет. Но факел свободы и справедливости он успел передать в крепкие и достойные руки. Позже Робеспьер скажет о нем: «Жан-Жак Руссо, человек, больше всего способствоваший подготовлению революции, был крамольником, опасным новатором, и если бы только правительство не боялось мужества патриотов, оно отправило бы его на эшафот. Можно сказать, не боясь ошибиться, что если бы деспотизм был достаточно уверен в своих силах и в силе привычки, приковывавшей народ к его ярму, и не боялся бы революции, Ж. – Ж. Руссо заплатил бы своею головою за услуги, которые он оказал истине и человеческому роду, и он пополнил бы список знаменитых жертв, пораженных деспотизмом и тиранией во все времена».[487]
Так пугающе невыносима руссоистская мысль о равенстве людских прав в обществе, что и поныне находятся те, кто готов принизить роль Руссо в формировании программы Просвещения (два с лишним века спустя). Профессор философии Д. Рафаэль (Англия) уверяет, что нельзя выводить американскую и французскую революцию прямо из эры Просвещения. Необходима более точная классификация деятелей эпохи. Одни поставляли интеллектуальные «ядра» для революционных «пушек». Другие же отнюдь не стремились быть идеологами и глашатаями революционных перемен. Признавая за Руссо некоторые права на то, чтобы быть провозвестником революции, профессор почему-то категорически возражал против причисления его к деятелям эпохи Просвещения. Кто же он? Всего лишь романтик и мечтатель. Quot capita, tot sensus! (лат. «Сколько голов, столько умов»).[488] Будь их воля, они бы всех революционеров записали в мечтатели. Революция – удел великих, сильных и отважных.
Под обаянием личности Руссо находились многие (Кант, Толстой, Карамзин, Фребель), предпочитая его Вольтеру. Высоко ценивший гений Руссо мыслитель Я. Козельский, отмечая неровный характер научного прогресса, писал о «проклятии наук», становившихся уже тогда источником зол. Как говорил Чернышевский, тот не отдавал в печать «ничего, кроме дивно-гениального». Многих привлекала великая человечность трудов философа. У Руссо мы учимся ненавидеть несправедливость, ложь, деспотию, плутократию. Где жива память о Руссо, там есть еще надежда. Слава великого французского философа не померкнет в веках.
Впрочем, не только «вихри враждебные» увлекали тогдашние умы… Появилась блестящая плеяда натурфилософов, старавшихся объяснить происходящие в природе процессы с позиций естественных наук. «Наука восстала против церкви», – скажет Ф. Энгельс. Поль Гольбах (1723–1789) пишет «Систему природы» (1770), эту «библию материализма и атеизма». Книгу приговорили к сожжению, но ее печатают за границей и тайно ввозят во Францию. Как утверждал автор, религия представляет собой нагромождение лжи, заблуждений и бреда, «священная зараза». Историки так охарактеризовали впечатление от этой книги: «Все разбросанные критикой того века взрывчатые вещества были соединены здесь в одну громоносную машину бунта и разрушения… Никогда еще никакая книга не производила такого всеобщего потрясения в умах».[489] Гольбах известен как философ-материалист, идеолог революционной буржуазии, почетный член Петербургской Академии наук, сотрудник «Энциклопедии», убежденный атеист. В одном из произведений он говорит о неспособности религии объединить народы: «Когда мы видим, как цивилизованные народы – англичане, французы, немцы и тому подобные – несмотря на всю их просвещенность, простираются ниц перед варварским богом иудеев; когда мы видим, как просвещенные подданнные какой-нибудь страны раскалываются на секты, перегрызают друг другу горло и ненавидят ближних за воззрения на поведение и намерения божества, не менее смехотворные, чем их собственные… мы невольно восклицаем: о, люди, вы до сих пор все еще не перестали быть дикарями!»[490]
Среди других ярких дарований того времени выделялся Жорж-Луи-Леклерк де Бюффон (1707–1788), ставший в 26 лет член-корреспондентом Французской Академии наук. Он изучал право и медицину, обнаружил немалые способности к математике, проявлял большой интерес к ботанике, зачитывался книгами по философии и литературе. Имея средства, он собрал прекрасную библиотеку и занялся созданием коллекций. Вскоре он стал управляющим Королевским садом в Париже, написав удивительный труд «Естественную историю» (Histoire naturelle, generale et particuliere). В создании 44 томов принимали участие также французские натуралисты Добантон и Ласепед. Книги вызвали исключительный интерес у читающей публики. Люди хотели знать, как происходило зарождение и развитие жизни на Земле, каковы судьбы растительного и животного мира, что представляет собой человек и каково его место в природе. Успеху автора в немалой степени способствовал и огромный литературный талант. Книги его были написаны ярким и доступным языком, увлекательно.
Некоторые называли Бюффона «живописцем идей» («peintre d`idees»), а Руссо высказался в его адрес так: «Это – лучшее перо нашего века» («C`est la plus belle plume du siecle»). Как всегда бывает в подобных случаях, нашлось и немало завистников. Они стали упрекать ученого за доходчивость идей, смелость мысли и яркость образов. Приговор официальной науки был суров и безжалостен: «Талантливый дилетант, а не ученый». Конечно, в трудах можно найти ошибки и недочеты, но достоинства работ Бюффона перевешивают их недостатки. Там есть интереснейшие догадки и идеи, некоторые из которых позднее были развиты Дидро, Ламарком, Дарвиным. Ученый насчитал семь периодов в истории Земли. В последний из них и появился человек. Библия говорит о том, что Бог совершил все свои дела к седьмому дню, после чего и почил. Ученый показал ход процесса жизни, развертывание деятельности живых молекул. Это они, отмечает В. В. Лункевич, играют яркими красками в атласных лепестках гиацинта, левкоя и розы; они расписывают жемчужными арабесками раковины «кораблика»; они же искрятся гениальными мыслями и высокохудожественными образами в мозгу ученого, философа, поэта. Им утверждается мысль о том, что количество жизни на Земле, а может, и во всей вселенной – неизменно, хотя сама жизнь изменчива. Не существует непреодолимой пропасти и между представителями растительного и животного мира: «Природа спускается постепенно, неуловимыми нюансами, от животного, которое нам представляется наиболее совершенным, к животному наименее совершенному, а от этого последнего к растениям». Получается, что все имеет общие корни происхождения.[491] Появилась анонимная брошюра, в которой утверждалось, что Бюффон, объясняя устройство мира, почти не заметил творца. Это подлило масло в огонь склоки. Нарушения канонов ему не простили. Сорбонна постановила сжечь богохульное произведение Бюффона руками палача.
В XVIII в. это было еще вполне объяснимо. Даже академия, это «весьма полезное орудие» (Монтень), частенько оказывалась в руках людей недостойных, и даже прихвостней режима. Французская академия выделялась своим раболепством, выступая с крайне ортодоксальных позиций. Ей крепко доставалось за это от Монтескье: «Я слышал о своего рода судилище, именуемом Французской академией. Нет на свете другого учреждения, которое бы так мало уважали: говорят, что едва оно примет какое-нибудь решение, как народ отменяет его, а сам подписывает Академии законы, которые ей приходится соблюдать… У тех, кто составляет это учреждение, нет других обязанностей, кроме беспрерывной болтовни; похвала как-бы сама собой примешивается к их вечной стрекотне, и как только человека посвятят в тайны Академии, так страсть к панегирикам овладевает им, и притом на всю жизнь».[492] В то же время разумные люди понимали: огульно охаивать академию и академиков нельзя. Характеризуя состояние образования в тогдашней Франции, Ж. Кондорсе, геометр и астроном, бывший секретарем Академии наук, писал: «Мы проследим прогресс европейских наций в области образования как начального, так и высшего; прогресс до сих пор слабый, если рассматривать только философскую систему этого образования, которая почти всюду проникнута еще схоластическими предрассудками, но и чрезвычайно быстрый, если принять во внимание объем и природу предметов обучения, которое, обнимая теперь почти только реальные знания, заключает в себе элементы почти всех наук».[493] Становится все больше тому подтверждений. Люди науки стремятся к единению их рядов, к взаимной интеграции сил.
