Какая-то теплая волна прилила к сердцу, стало вдруг спокойно и радостно, словно в объятия матери упал вернувшийся блудный сын. Мы приближались к высокому берегу Днепра. Уже виднелись на берегу крыши лесопильного завода и окружающих его зданий, внизу широкая полоса реки под железнодорожным мостом, а параллельно поднимался могучий сосновый лес. Наша коляска въехала в большой двор, наполненный бревнами и штабелями распиленных досок с приятным запахом смолы, и подкатила к деревянному дому, где жила семья Кагана. Хозяина и хозяйки в этот момент не оказалось дома, и нас встретила веселая гурьба детей с своей учительницей Верою Г. Она была ученицей зубоврачебной школы в Варшаве и здесь проводила летние каникулы, «на кондиции». Милая девушка напоила нас чаем. Мы разговорились. Кругом резвились дети, которыми судьба одарила моего друга в изобилии. Скоро вернулись хозяева. Пошли разговоры серьезные, литературные, но потом они сменились дачной болтовней, к которой так располагала обстановка. С этого момента началось мое горячо желанное «возвращение к природе».
Два месяца провел я в этом лесном уголке, и никогда еще не имел такого абсолютного отдыха, не был так далек от всякой умственности и общественности, как в этот короткий промежуток. Мой друг часто отлучался по делам, и я был один с лесом, полем, рекою, с доброю, патриархально гостеприимной хозяйкой Шифре-Басей, с детьми и их учительницей, а кругом видел только простых рабочих, «полещуков». Каждый день ходил я в сосновый лес, который поднимался высокою стеною за примыкавшим к нашему двору ржаным полем. На меже поля и леса, где кончалась светлая тропинка между колосьями, начиналась темная лесная тропа, и вход в нее имел вид пасти огромного зеленого зверя. Я входил в эту пасть леса, как входят в полумрак святого храма, и шел среди колоннады сосен до крутого спуска к лугу, за которым сверкала под солнцем гладь реки. Вместе с культом природы возродился и мой идеал гармонии умственного и физического труда, для чего тут оказалась подходящая обстановка. Я работал в столярной мастерской при лесопильне, строил садовую скамейку, делал деревянную шкатулку для письменных принадлежностей. От большого усердия при обработке дерева я себе наделал много мозолей на руках, и Каган подтрунивал надо мною, говоря, что производство мозолей идет у меня успешнее, чем постройка садовой скамьи. Но я гордился своими «мозолистыми руками».
В те дни, когда «с природой одною я жизнью дышал», я замечал, что общественные дела волнуют меня гораздо меньше, события воспринимаются спокойнее, без обычной нервности. В то лето гремело дело Дрейфуса — Золя{323}, и все жадно набрасывались на ежедневно приходившую почту с газетами. Много шуму было еще вокруг второго конгресса сионистов в Базеле и фолькконференции в Варшаве. Даже до моего порога достигал прибой общественной волны: из Одессы мне пересылали письма и газетные статьи по поводу моих «Писем о еврействе», в кружках спорили о «дубновизме». А я воспринимал все это как что-то далекое.
Особую романтическую окраску придало всей этой обстановке присутствие учительницы Веры, одной из тех тихих добрых девушек, которых Петрарки всех времен превращают в «небесных Лаур». Она читала мне вслух «Новь» Тургенева и другие произведения, памятные с ранней юности, а я ей декламировал поэму «Деутшланд» Гейне, и мы громко хохотали над его гениальным остроумием. Дивно хороши были наши прогулки по лесу, вдоль него по полевой меже, ведущей к вокзалу, или по ведущей в город широкой дороге между рядами старых берез. Тихо лилась бесконечная беседа, сливаясь с ароматными струями воздуха. По вечерам велись общие беседы на обширной веранде, и Маркус Каган иногда пел нам народные песни. Памятна мне одна песня, которую только он один мог хорошо исполнить. Это старинная молитва деревенского еврея на смешанном русско-польско-еврейском языке, обращенная к библейским предкам, мольба о помощи и о возвращении в Святую Землю:
Аврогомуню, дедушек ты наш! Яковуню, батька ты наш!
Мойжешуню, пастушек ты наш!
Чему же бы не просите нему же бы не молите пана Бога за нас?
Чтоб нашу хатку выстроити, нашу землю выкупити, в нашу землю отводити,
Леарцену нас, леарцену нас (б пашу землю нас возвратить)?..
— Ах ты, сынек, сынек, сынек, не печаль же свое сердце!
Матка бендзе выкупиона, хатка бендзе выстройона...
Бондзь же мондри, чекай коньцу, внеймар лфонов широ хадошо:
Галлелуиа! [28]
Каган пел это нарочито надорванным старческим голосом, с такой экспрессией, что трудно было удержаться и от слез, и от смеха, вызванных контрастом между трогательным содержанием молитвы и ее курьезной формой, между плаксивой мелодией вначале и веселым заключительным аккордом.
Помню вечер Тише-беав, когда я с Каганом и его семьей поехали в город для участия в синагогальном трауре. Я сидел в синагоге наравне со всеми на полу, читал «Эйха» и мою любимую элегию «Белел зе ивкаюн» («В эту ночь плачут и рыдают дети мои>>). На другое утро мы устроили для детей траурную церемонию дома: я читал им некоторые трогательные «кинот» в переводе, с историческими объяснениями, а затем мы спели с Каганом заключительную элегию «Эли Цион», которая по музыкальному ритму кажется мне лучшим произведением элегической литературы… А в поздний вечер того же дня я сидел на построенной мною скамье в саду на высоком берегу Днепра, смотрел на загадочный лик луны, плывшей над рекою, и в душе вставало что-то новое, далекое от впечатлений траурного дня. Я чувствовал, что пафос природы становится рядом с пафосом истории...
Что случилось со мною в эту чарующую лунную ночь над Днепром? Нечто вроде того, что с рыцарем в пушкинской строфе:
Он имел одно виденье, непостижное уму,
И глубоко впечатленье в сердце врезалось ему...
Было ли это естественным восстанием против чрезмерного интеллектуализма? Или нечто более сложное: бунт подавленного индивидуализма против растущего увлечения общественными проблемами? На меня, конечно, не могла повлиять прошлогодняя проповедь ницшеанца Зайчика о «сознательном эгоизме», но некоторый сдвиг в душе в сторону выравнения и гармонизации жизни все же совершился. Совершилось и нечто большее, что повлияло на мое миросозерцание. Во мне отныне все более усиливается культ природы, пантеизм особого рода, который я назвал бы «эмоциональным». В нем я нашел примирение между двумя противоположными началами: горячим историзмом и холодным космизмом. То бессознательно-религиозное, что дает нам созерцание природы, в сочетании с сознательно-научным создает основу для более гармонического миросозерцания. Культ природы находит свое наилучшее выражение
