Я немедля припомнил, с каким жаром Жюли отказалась спускаться в то чертово подземное убежище, пока мы не перекусим, да и после еды кобенилась; а я почти насильно заставил ее спуститься.
— Если отвлечься от сценария — вы одобряете выбор сестры?
— Видели б вы предыдущего властелина ее девичьих грез. — И быстро добавила: — Нет, я пережала. Эндрю умный. Все понимает. Но он бисексуал, а все бисексуалы в любви испытывают непреодолимые трудности. Ей нужен человек, который бы… — Прикусила язычок. — Весь мой врачебный опыт подсказывает, что именно такого она в вашем лице и встретила.
Мы взбирались по бульварчику, ведущему к площадке, где расстреляли заложников.
— А россказни старика о прошлом — сплошной вымысел?
— Нет, сперва уж вы с нами поделитесь своими догадками и выводами.
— А сами-то вы знаете, как было взаправду?
Заколебалась.
— Мне кажется, в основном знаю. Знаю то, что Морис не счел нужным утаить.
Я указал на мемориальную доску, посвященную жертвам расстрела.
— А как насчет этой истории?
— Спросите у деревенских.
— Ясно, что он принимал участие в тогдашних событиях. Но вот какое участие?
Короткая пауза.
— У вас есть основания не верить его рассказу?
— Момент, когда на него низошла абсолютная свобода, описан убедительно. Но не слишком ли дорого встало откровение, восемьдесят человеческих жизней? И потом, вы говорили, он чуть не сызмальства терпеть не мог самоубийц, а одно с другим как-то не вяжется.
— Так, может, он совершил роковую ошибку, понял все превратно?
Я растерялся.
— Меня эта мысль посещала.
— А ему-то вы говорили?
— Говорил, но вскользь как-то.
Улыбнулась.
— Скорей всего, ошиблись вы, а не он. — Не дала мне ответить. — Когда я находилась… в вашем нынешнем положении, он раз целого вечера не пожалел, чтоб убить во мне веру в мой здравый смысл, в мои научные возможности, причем обставил все так, что возразить было нечего… и я наконец сломалась, только твердила как заведенная: лжешь, лжешь, я не такая. А потом смотрю — он смеется. И говорит: ну вот и ладненько.
— Хорошо б он еще во время своих садистских выкрутасов такую сладострастную морду не корчил.
— Да что вы, как раз эта манера и вызывает у испытуемого наибольшее доверие. Как сказал бы Морис, эффект нерукотворности. — Посмотрела на меня без иронии. — Ведь и эволюцией, существованием, историей мы зовем умыслы природы, человеку враждебные и, вне всякого сомнения, садистские.
— Когда он рассказывал о метатеатре, мне приходило в голову нечто подобное.
— В его курсе лекций была одна особенно популярная — об искусстве как санкционированной галлюцинации. — Гримаска. — При подборе испытуемых каждый раз боишься нарваться на кого-нибудь, кто читал его статьи на эту тему. И французов с высшим гуманитарным образованием мы поэтому за километр обходим.
— Морис — француз?
— Грек. Но родился в Александрии. Воспитывался большей частью во Франции. Отец его был очень богат. Настоящий космополит. Если я правильно поняла. Кажется, Морис взбунтовался против судьбы, какую отец ему уготовил. И в Англию, по собственным словам, поехал, чтоб спрятаться от родителей. Они запрещали ему поступать на медицинский.
— Вижу, он для вас — недосягаемый идеал.
Не замедляя шага, кивнула и тихо проговорила:
— По-моему, он величайший в мире наставник. Да что там «по-моему». Так оно и есть.
— Прошлым летом вам удалось чего-нибудь добиться?
— О господи. Жуткий был тип. Пришлось другого подыскивать. Уже не в школе. В Афинах.
— А Леверье?
При воспоминании о нем Джун не сдержала теплой улыбки.
— Джон… — Тронула меня за руку. — Это долгая история. Давайте завтра. Теперь ваша очередь рассказывать. Как же все-таки… ну, это несчастье случилось?
И я рассказал об Алисон подробнее. Дескать, при встрече в Афинах я себя повел безукоризненно. Просто Алисон слишком стойко держалась, так что я и представить не мог, до какой степени она потрясена.
— А прежде она на самоубийство не покушалась?
— Ни единого раза. Наоборот, казалось, она-то, как никто, умеет мириться с неизбежным.
— А приступы депре…
— Никогда.
— Да, с женщинами такое случается. Без видимых причин. Ужаснее всего, что при этом они, как правило, не собираются умирать по-настоящему.
— Она, к сожалению, собиралась.
— Возможно. В таком случае весь процесс был загнан в подсознание. Хотя, в общем, симптомы-то не могли не проявиться… И уж определенно вам скажу: разрыв с любовником — причина недостаточная, тут еще что-то наложилось.
— Хотелось бы в это верить.
— Вы ей, по крайней мере, ни словечком не соврали. — Порывисто сжала мою ладонь. — А значит, ваша совесть чиста.
Мы наконец добрались до дома, и как раз вовремя: с неба брызнули первые капли, еще редкие, но крупные. По всему, главный свой удар буря нацелила именно на остров. Джун толкнула створку ворот и повела меня по садовой дорожке. Вынула ключ, отперла парадную дверь. В прихожей горел свет. Правда, нить лампочки то и дело тускнела, не в силах противостоять электрическим вихрям в вышине. Джун изогнулась, с какой-то робостью чмокнула меня в щеку.
— Подождите тут. Она, наверно, уснула. Я мигом.
Взбежала по лестнице, скрылась в боковом коридоре. Я расслышал стук, негромкий зов: «Жюли!» Звук открываемой и закрываемой двери. Тишина. Гром и молния за окном; в стекла ударил дождь, теперь уже проливной; по ногам потянуло холодом. Прошло две минуты. Незримая дверь наверху отворилась.
Жюли вышла на площадку первой — босая, в черном кимоно поверх белой ночной сорочки. Застыла у перил, горестно глядя на меня; сбежала по лестнице.
— Ах, Николас.
Упала мне на грудь. Мы даже не поцеловались. Джун улыбнулась мне с верхней ступеньки. Жюли отстранилась на расстояние вытянутых рук, пытливо посмотрела в лице.
— Как ты мог молчать?
— Сам не знаю.
Вновь приникла, словно утрата постигла не меня, а ее. Я потрепал ее по спине. Джун послала мне воздушный поцелуй — сестринское благословение — и удалилась.
— Джун все тебе рассказала?
— Да.
— Все-все?
— Все, я думаю, не успела.
Крепче прижалась ко мне.
— Какое счастье, что это позади.
— Проси прощения за воскресное, — шутливо сказал я, но вид у нее сделался и впрямь виноватый.
— До чего ж противно было, — протянула умоляюще.
— Николас, я им едва не испортила все. Честное слово. Чуть не умерла, все думала: вот сейчас, сейчас…
— Что-то я не заметил, чтоб ты помирала.
— Держалась только тем, что терпеть совсем чуть-чуть оставалось.
— Оказывается, ты здесь в первый раз, как и я?
— И в последний. По новой я не снесу. Особенно теперь… — И опять глаза молят о снисхождении и сочувствии. — Джун такой туман вокруг тутошних дел развела. Должна ж я была поглядеть!
— Все хорошо, что хорошо кончается.
Снова прижалась ко мне.
— В главном я не врала.
— Смотря что считать главным.
Нашарила мою ладонь, слегка ущипнула: не шути так. Перешла на шепот:
— Не идти же тебе назад в школу по такой погоде. — И, после паузы: — А мне одной страшно: гремит, сверкает.
— Откровенность за откровенность. Мне одному тоже страшно.
Тут мы смолкли, но разговор наш продолжался; затем Жюли взяла меня за руку и потянула наверх. Мы очутились у комнаты, где я устраивал обыск три дня назад. У порога она замешкалась, стушевалась, смеясь над собственной нерешительностью, но и гордясь ею.
— Повтори, что я сказала в воскресенье.
— С тех пор, как с тобой познакомился, я и думать забыл, как было с другими.
Потупилась.
— Дальше чары бессильны.
— Я всегда знал, что мы с тобой не кто-нибудь, а Миранда и Фердинанд.
Ее губы тронула усмешка, точно эту параллель она совсем упустила из виду; окинула меня внимательным взглядом, как если бы собиралась ответить, но потом передумала. Отворила дверь; мы вошли. У кровати горит лампа, ставни закрыты. Постель не прибрана: верхняя простыня и покрывало с народным орнаментом откинуты прочь, подушка измята; на столике раскрыт стихотворный сборник с длинными, четкими лесенками строк; раковина морского ушка приспособлена под пепельницу. Мы немного растерялись — так часто бывает, когда настает давным-давно предвкушаемый тобою миг. Волосы Жюли рассыпались по плечам, белая сорочка доходила почти до щиколоток. Она озиралась вокруг так, словно видела знакомые вещи вчуже, моими глазами, словно боялась, что патриархальная простота обстановки оттолкнет меня; даже передернулась стыдливо. Я улыбнулся, но скованность овладела и мною: субстанция наших отношений переродилась, отторгла уловки, уклончивость, фальшь — все, что Жюли сейчас назвала чарами. Дико, но в какой-то миг я ощутил непостижимую тоску по утраченному раю обмана; мы вкусили от древа, мы отлучены.
