– Знаю, – согласился я неохотно.
– Завтра мы высаживаемся. У вас даже захода не будет в этот раз. Ну и ладно, долгие проводы…
– Вы еще тут, полуночники? – Я и не заметил, как появилась Анна. В темноте ее почти не было видно, только легонько двигался огонек сигареты. – А я собралась уже тем временем.
Мы крепко обнялись с Александром, потом Анна подошла, прислонилась легко щекой и тихонько сказала:
– Чем бы тебя порадовать? А, вот. Я точно знаю, что Лиз вернется. Увидишь! – и пока я стоял столбом, ошалевший от внезапной надежды, отстранилась, и они исчезли за углом.
Мне хотелось побыть одному и не думать о том, что будет завтра, а что через месяц. Корабль шел на запад, поднимаясь и опускаясь на крупной волне с океана. А я повторял шепотом, про себя, стихотворение, которое читала мне Лиз в последнюю встречу, вот так же облокотившись на фальшборт и глядя на черную, вспыхивающую воду:
То было ночью Сант-Яго —и, словно сговору рады,в округе огни погаслии замерцали цикады.Я сонных грудей коснулся,последний проулок минув,и жарко они раскрылиськистями ночных жасминов.А юбки, шурша крахмалом,в ушах у меня дрожали,как шелковая завеса,раскромсанная ножами.Врастая в безлунный сумрак,ворчали деревья глухо,и дальним собачьим лаемза нами гналась округа.[1]
* * *
Через две недели я стоял в рубке рядом с капитаном и смотрел на приближающийся берег. Ки-Вест, намытый Гольфстримом островок, самый южный из Флоридских Ключей, остров, где жил Хемингуэй среди кошек и любимых, писал книги и был счастлив. Ки-Вест, где стоят старые деревянные особняки с тенью террас вокруг дома, платаны смыкаются над переулками, витрины распахнуты круглый год, где поют и танцуют на улицах, а в шесть вечера провожают солнце, падающее отвесно в океан, но грустят совсем недолго, а вместо этого зажигают иллюминацию. Где светится на восходе розовым стеклянный громадный павильон, заполненный бабочками, а женщины ходят по тротуарам, покачивая бедрами, все до одной красивые; где кошки дикие, а птицы доверчивые и садятся на столик в кафе; где фокусники извлекают кроликов из шляп, а крики петухов слышно на главной улице; где со скоростью пешехода едут «харлей-дэвидсоны», сияя хромом и разноцветными фонарями, с полуголыми бронзовыми седоками; где кончается дорога, утыкаясь в океан, и он дышит со всех четырех сторон, и глупо оставаться на суше; где встречаются и прощаются, а иногда и не успевают проститься.
Я смотрел на вырастающую из океана сказку и все тверже понимал, сам не зная откуда, что обязательно буду счастлив.
Юлия Боровинская
Стеклянные перья
В моей комнате резких движений лучше не совершать. Знаю, знаю, но все равно вскакиваю так, что только мелкие смерчики разлетаются от моей юбки, взмахиваю руками, встряхиваю длинными тяжелыми волосами снизу вверх, отбрасывая их за спину, а влажный соленый ветер, как вечный скорый поезд, летит из распахнутого настежь северного окна в распахнутое настежь южное. И на любое движение воздуха низким гулом отзывается огромный колокол с высокого, едва различимого потолка. А ведь говорят, дескать, низкий гул – это плохо, угнетает это, ввергает в депрессию, да сумасшедшая ты, что ли, – жить на заброшенной колокольне! Может быть, я и сумасшедшая, а только депрессий в этом городе у меня еще ни разу не бывало, и гудение моего колокола мне нравится – красивый звук, чистый, закатный, ах, как бы раскачать его, чтобы ударил по-настоящему? Но веревка давно прогнила, и язык отвалился – вот она, дырка в полу, стенкой от старого шкафа прикрытая, а сам язык – давно уже на дне, найти-то, наверное, можно, а как поднять? как привязать?
На дне – значит, под водой. Дело в том, что город наш затопило – лет десять назад, а может, больше, не знаю, меня тогда тут еще не было. Подступило море, вздулась река, и – только верхние этажи да башенки торчат. Нет, говорят, на Восточной окраине воды чуть, только-только мостовую прикрывает, в самые сильные приливы выше ступенек не поднимается. Может быть. Я туда не плаваю.
Поначалу-то все думали: ну, наводнение, бывает. Спасатели, вертолеты, теплые одеяла… А вода все не уходит и не уходит, даже не собирается. Большинство жителей посидели во временном лагере, который в ста километрах отсюда развернули, поохали-поохали – город-то старый, красивый, жаль бросать, – но понемногу разъехались, кто к родственникам, кто так, куда глаза глядят, лишь бы сухо было. А некоторые вернулись.
А что, на верхних этажах вполне можно жить, даже свет здесь есть, гидроэлектростанция работает, лодок полно. Если с чем и были проблемы, то, будете смеяться, с водопроводом. Что-то там, на насосной станции, не то замкнуло, не то соскочило. Алексис долго копался, он с большой техникой в дружбе, любят его всякие машины-механизмы с комнату величиной, а вот часы или, скажем, калькулятор ему нипочем не починить, даже странно. А сам невысокий, тощий, пальцы тонкие – как он ими с громадными гаечными ключами управляется, не пойму. В общем, он с насосной станции неделями не выходил, но до конца так и не отладил: у Элейн в гостинице «Волны» вода идет, у Сони в ресторане, у Клары в шоколаднице, у Марка в кафе, да еще в пекарне – и все. Ну, им-то не обойтись, для туристов нужно, а остальные к ним за водой ездят, ничего, привыкли.
Да, туристы стали сюда приезжать – интересно же. Обычно в «Волнах» и останавливаются, там целых три этажа сухие. По городу катаются, смотрят, Леонел их нырять с аквалангом учит, городские улицы показывает, Том сувениры всякие продает, Каролита на заказ пикники им устраивает на бывшей бирже – там крыша плоская, удобно… Живем, словом, понемногу.
Ну а я – перевозчица. У меня одной в городе моторка, маленькая, но шустрая. Если, скажем, нужно горячие булочки постоянным клиентам от матушки Kоры развести, или доктора Миля к пациенту доставить, или… Нет, туристов я не катаю, они на весельных лодках любят, чтобы другие гребли, а они сидели. Ну, ничего, Берт, Дин и Фрэнсис – парни молодые, им веслами помахать только в удовольствие.
И мертвых на западный берег возить – тоже моя работа. Да. Пока всего однажды пришлось, зато на второй же день. Нет, страшно не было, просто грустно до слез, хотя я Сэмюэла-часовщика и не знала совсем. Я других вещей боюсь. А что гроб? – ящик деревянный, я его и не касалась, без меня загрузили-разгрузили… А провожающие уже сами на лодках приплыли. Ну, работа, она всякая бывает, вам, наверное, тоже не всё в радость.
С тех самых пор Том меня начал называть «наш Харон», сокращенно – Хари. А я не обижаюсь, знаю же, что он не со зла. В той, бывшей, жизни меня вообще Птицей прозвали. Может, из-за того, что привычка у меня руками размахивать? А тут все уже привыкли: «Хари, Хари», – давно забыли, что это прозвище означает и что у меня другое, настоящее имя есть. А мне-то какая разница. Хари так Хари, я и с моряками всегда только так знакомлюсь…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
