к руке своей изволил тебя поставить при всех думцах, то великая честь. Нынче отпуск домой посла немецкого, так то и кстати.
Войдя в царскую палату, бояре и думные дьяки встали всяк на своё место у трёх пристенных широких скамей. У отдельной скамьи перед троном государевым указали быть Аввакуму и потному, бритощекому послу с брюхом, яко дышащий холм, упиханный в узкий синий камзол.
Ждали недолго. Алексей Михайлович появился из двери позади трона, в шапке монаршей, с державой и скипетром в руках. За ним шли юноши – рынды. Не сразу было узнать его протопопу: вот так-то, в торжественном наряде, да вблизи не видывал царя прежде, и возмужал государь за долгие десять лет. Раньше пухлое лицо теперь подтянулось, отвердели губы и загустела русая борода, а печально-виноватые глаза, повидавшие поле брани, победы и поражения, строго, по-ястребиному глядели из-под опуши собольей шапки с навершным из жемчужных бусин крестом.
Алексей Михайлович сел, по бокам замерли снежно-парчёвые рынды в островерхих атласных колпаках с отворотами вроде ангельских крылышек, придерживая на плечах по серебряному топорику. Сели и думцы, не снимая высоких шапок.
По знаку Елизарова посол сдернул с головы широкую шляпу с серебряной пряжкой, прижал к груди и, семеня ногами в лиловых чулках, заприпрыгивал, пританцовывая, в огромных башмаках к государю российскому, приклонил колено и о чём-то горячо залопотал, кивая в подвитых кудряшках соломенной головой. Царь отвечал ему, улыбаясь, потом положил в углубления подлокотников скипетр и державу, милостиво приподнял с колена блещущую каменьями руку. Посол едва коснулся её губами, поднялся и, кланяясь, заотступал к двери, вежливо повивая у колен бархатной шляпой.
Тут и Аввакум подступил к трону, учтиво отклонил в сторону свой посох и долгим поясным поклоном поприветствовал государя. Алексей Михайлович глядел на согнутого перед ним Аввакума, на порыжевшую от солнца и стирок одежду, на сивые космы, свисшие из-под скуфейки, как два крыла у подбитой птицы, и с жалостливой досадой подумал: «Сломался человече».
– Здорово ли живешь, протопоп? – спросил, а когда Аввакум распрямился и глянул на него, то никакого слома не видно было в его по-прежнему независимом горячем взоре, а он должен, должен был поселиться в нём и, прежде всего, в глазах, повидавших многолетние страсти. А через что пришлось пройти Аввакуму, Алексей Михайлович знал доподлинно из давней грамоты тобольского архиепископа Симеона и приписку помнил: «а жив ли ещё протопоп, не вестно».
– Оттужил, государь, – ответил Аввакум. – Молитвами святых отец наших живу еще, грешный. Дай, Господи, чтоб и ты, царь, здрав был на многие лета.
Кивком поблагодарил Алексей Михайлович, и на этом обычно кончался всемилостивый доступ к руке царской, но:
– Вот ещё Бог велел нам видаться, – глядя на протопопа с прежней тёплой виноватинкой, длил беседу Алексей Михайлович. – А и поседел ты.
– То не седина, государь, то снежок сибирский присыпал мя, всё стаять не может, жить мне с ним до смерти.
Царь помолчал, принахмурился.
– Пашков от воеводств отрешен, – как бы оправдываясь, как бы утешая, тихо промолвил, – судить бы стало душегубца, да вот пождал. Ныне выдаю его тебе головой. Да грамотку о землицах сибирских составь. Буду ещё видаться с тобою.
Подал ему руку Алексей Михайлович, и Аввакум не только поцеловал её, но, что было запрещено делать всякому, взял ладонь царя и крепенько таки пожал. И ничего, улыбнулся государь и милостиво кивнул, отпуская.
Ходил Аввакум по Москве, по слободам и сотням, по Замоскворечью, побывал во множестве приходских церквей. Его узнавали, подходили под благословение, целовали руку и крест, спрашивали: «Когда же конец сему, батюшко святый?» Он понимал, о чём горюют – во всех церквях и храмах священнодействовали, как установил Никон, – но молчал, ждал обещанной с царём встречи. А дни утекали, уж и июнь добрёл до серёдки, однако Алексей Михайлович не жаловал присылкой, зато бояре и разных чинов люди, всё больше давние знакомцы, навещали его в строгом, «под монастырским уставом» богатом дворище Федосьи Морозовой. И всяк что-нибудь да волок обнищавшему протопопу. Всего понанесли довольно: одежды доброй и всякого съестного, даже со стола царского слали пироги и расстегаи. Не отставали и прочие чины градские, особенно после того как навестил протопоп верхнюю половину дворца царского, повидался с многомилостивой к нему царицей и сёстрами царскими да отслужил в их домашней церкви широкий молебен, чем очень растрогал царицу Марью Ильиничну, а уж как доброумеючи, с лаской, исповедовал и причастил деток малых, то и одарила из своих рук десятью рублями давно глянувшегося ей протопопа. Не отстали от матушки-царицы и великие княжны: старшая Ирина Михайловна с младшей Татьяной, кои послали когда-то с Аввакумом в Сибирь священническое одеяние да по девичьей шаловливости великокняжьей, но от чистых сердец посох епископский, доставивший ему уйму хлопот вплоть до «слова и дела». И теперь каждая от себя одарила десятью рублями, тож безоговорочно.
Слухи, они юркими птахами разлетаются по сторонам, лишь приоткрой нечайно дверцу. И вот уже Родион Стрешнев наладил своего гонца к Аввакуму с деньжатами, а друг милой Фёдор Михайлович, тот и шестьдесят рублёв велел своему казначею «метнуть Аввакуму в шапку». А скоро и другой слух прошелестел и кого обрадовал, а кого и устрашил, мол, метят Аввакума в духовники Алексею Михайловичу. Прослышал такое протопоп и пошел в дорогую ему церковь Благовещения, чая повидаться с нею, как со Стефаном, вдохнуть тот особый луготравный дух её, так обожаемый незабвенным другом. Взошел на памятное крылечко, звякнул в знакомый колоколец и стал поджидать, промысливая, что вот распахнётся дверь и как широким крылом отпахнёт в небытие прошедшие годы, и на пороге восстанет щупленький, сребросияющий отец Стефан. И так-то явственно представил такое, даже руки раскрылил в ожидании этакого чуда. Но, покряхтев по-старушечьи, нехотя отворилась дверь, и в её проёме восстал совсем другой человек – высокий, с черной бородой, тугоскулый, в черной камилавке, из-под которой, вопрошая, глядели на Аввакума совсем не те озёрной сини глаза, омывающие душу благостной радостью, а тёмные с колючинками зрачков, упрятанные в глубокие глазницы. И не зная его, Аввакум догадался – Лукьян, другой после Стефана духовник царёв.
О нём в доме Ртищева рассказывал ему окольничий Богдан Матвеевич Хитрово – приближенный боярин государя – решительный, остёр языком, в спорах всегда бравший сторону Аввакума. Богдан хмурился, передавая, как Никон поручил своему любимцу, протопопу Лукьяну, добиться у государя суда и казни над молодым князем из рода Урусовых, надерзившим патриарху за отставку с государевой службы после похода польского. Алексей Михайлович в резкой отповеди решительно отказал духовнику
