Отложив записную книжку, Джосс задумалась. Глаза ее были полны слез. Ее охватила дрожь. Итак, ее мать знала, в чем заключается опасность жизни в Белхеддоне, и чувствовала вину за то, что оставила дом дочери; она даже помышляла о том, чтобы изменить завещание. Джосс вздохнула. Однако если бы мать изменила завещание, то не было бы ни истории, ни семьи, ни дома. У Люка не появилась бы хорошая работа, не было бы ни машин, ни денег. Она нахмурилась и вытерла слезы. В Белхеддоне столько чудесного.
Она уверена: просто на сто процентов уверена, что есть способ избавить Белхеддон от этого наваждения. Она тяжело вздохнула. По крайней мере, сейчас детям ничто не грозит. Детей нельзя возвращать в Белхеддон до тех пор, пока не будет решена проклятая проблема.
Она снова взяла в руки дневник и поднесла его к глазам, почти со страхом перелистывая последние страницы.
«Боль с каждым днем становится все сильнее. Скоро я не смогу скрывать ее от Поля, и тогда мне придется перестать писать. Я должна сжечь дневник и все остальное, прежде чем стану слишком слабой… или слабоумной для этого.»
Джосс на минуту оторвалась от дневника. Итак, все написанное не предназначалось для посторонних глаз. На мгновение она почувствовала чувство вины, но продолжала читать.
«Больше всего меня страшит одна вещь: вдруг Эдуард будет ждать меня после смерти. Но как это может быть, если он привязан к земле? Будут ли там, на небе, Филип и мальчики? Или они тоже пленники Белхеддона?»
Итак, значит, они с Дэвидом правы? Это Эдуард. Может быть, это Эдуард Английский, и не назвала ли Джосс своего младшего сына – совершенно, правда, непреднамеренно – в его честь? Дрожа, Джосс принялась перелистывать страницы. Дальше почерк становился все менее разборчивым. Но вот и последняя страница.
«Итак, я приняла католическую веру, и мы с Полем наконец поженились. Я сделала все, что могла, чтобы спасти свою душу.»
Потом всю страницу пересекала чернильная полоса, словно мать ослабела настолько, что уже не могла оторвать перо от бумаги, дальше была еще одна запись:
«Я была так уверена, что она не может преодолевать воды.
Кэтрин,
моя Немезида…»
Вот и все. Джосс положила записную книжку к себе на колени и стала смотреть в огонь. Кэтрин.
Это имя эхом отдавалось у нее в голове и во всей истории дома. Я была так уверена, что она не может преодолевать воды. Что это может значить? Она все-таки явилась во Францию? Преследовала Лауру и здесь?
Что означают слова о преодолении вод? Ведьмы не в состоянии преодолевать водные преграды; разве это не часть окружающих их легенд? Но, может быть, ведьмой была мать Кэтрин? И зачем Кэтрин было приходить сюда? Кто ей Лаура?
В голове пульсировала противная неотступная боль. Джосс положила голову на колени, записная книжка соскользнула на пол и упала на коврик. В холле усыпляюще тикали стенные часы с длинным маятником. Звук этот был медленным и надежным, вселяющим уверенность. Поленья в камине горели с ровным шипением, распространяя вокруг тонкий аромат и тепло. Закрыв глаза, Джосс откинулась на подушку.
Вернись ко мне Кэтрин, любовь моей жизни, моясудьба…
Этот крик разбудил ее, заставил подскочить на месте от страха. Крик был слишком громким, слишком отчаянным.
Это же сон, и ничто больше. Ночной кошмар, вернувшийся под действием прочитанного дневника. Она подобрала с полу записную книжку и прижала ее к груди. Бедная Лаура! Смогла ли она обрести покой до смерти? Она умерла здесь, в этом доме, рассказывал Поль. Все последние дни за ней ходила специально нанятая сиделка. Конец был тихим и спокойным, хотя Лаура сказала, что не хочет больше принимать лекарства. Поль сидел возле нее, держа ее за руку, а она улыбалась ему просветленной улыбкой до тех пор, пока глаза ее не закрылись навсегда. О том, выкрикивала ли она какие-то незнакомые имена перед смертью, Поль не рассказывал.
Стараясь стряхнуть с себя меланхолию, Джосс пододвинула к себе кожаную шкатулку с драгоценностями и открыла замочек на клапане, запиравшем ее. На подушке из голубого бархата лежали весьма красивые вещицы: жемчужное ожерелье, лазурные камни, несколько брошей и полдюжины перстней.
Темнело, когда Поль и Люк вернулись с прогулки, исполненные сердечности, дышащие зимним холодом и, смеясь, обсуждавшие, не выпить ли им английского чая. Остановившись в дверях, Поль посмотрел на Джосс, по-прежнему сидевшую на полу. В сумраке ее фигура была едва видна.
– Ma chere Джоселин, простите, мы не разбудили вас?
На мгновение она прикрыла глаза, стараясь собраться, потом улыбнулась и встала.
– Нет, только немного мечтала и грустила.
– Да, наверное, нам надо было погулять подольше, чтобы дать вам возможность насладиться видом ваших сокровищ. – Он подошел к Джосс и отечески обнял ее. – Лауре бы не захотелось, чтобы вы грустили, Джоселин. Она была счастлива во Франции.
– Была ли? – Джосс не хотела, чтобы ее слова прозвучали так обвиняюще. – Вы уверены в этом? Вы уверены в том, что она не принесла своих демонов и сюда? – Она вытерла глаза тыльной стороной ладони.
– Демонов? – эхом отозвался Поль.
Она жестом указала на записную книжку, лежавшую на полу.
– Вы читали ее дневники?
Поль был потрясен, но довольно быстро взял себя в руки.
– Джоселин, может быть, это удивит вас, но я не читал ее дневники. Лаура просила меня сжечь их, и я честно намеревался сделать это. Я сложил все ее вещи в коробку, чтобы вынести все это в сад и сжечь, но знаете ли, сама мысль об этом показалась мне невыносимой. В конце концов, я убрал коробку подальше, решив, что вы приедете и рассудите, как с ней поступить. – Он пожал плечами. – Не знаю, но все эти вещи предназначались для вас. И они не принадлежат мне, так как же я могу их читать?
– Но вы же были ее мужем.
– Да. – Он значительно улыбнулся.
Джосс посмотрела на него снизу вверх.
– Вы поженились перед самым концом?
Он кивнул.
– Так, значит, она написала и об этом?
– И о том, что она перешла в католицизм.
Поль вздохнул, откинулся на спинку стула и вытянул ноги. Джосс скорее чувствовала, чем видела, что Люк молча стоит у окна. Никто не включал свет, и комната была освещена только умирающим в камине огнем и последними отблесками солнечных лучей.
– Я не религиозный человек. Я не побуждал ее ни к чему – ни к женитьбе, ни к урокам у кюре, все это было ее внутренней потребностью. Естественно, я просил ее выйти за меня замуж, когда она приехала во Францию, но она не захотела, да здесь никто и не обращает внимания на такие вещи. Мы оба были свободны, – думаю, и, кажется, я говорил вам об этом, – ей доставляло удовольствие такое озорство. В Англии она слишком долго была добропорядочной леди. – Он широко улыбнулся, глаза его затуманили далекие воспоминания. – Потом, в самом конце, когда она заболела, думаю, ее обуял страх, она стала бояться. – Он нахмурил брови. – Поймите меня правильно. Она была храброй женщиной. Очень храброй. Она никогда не жаловалась мне на боли. Но было что-то – вне ее… – он жестом указал на небо за окном, – что постоянно преследовало ее; то самое, с чем она пыталась сражаться своим посещением Сакре-Кер. На какое-то время это нечто оставило ее в покое. Она перестала о нем думать. Потом, однажды, вернувшись домой, я застал ее сидящей перед камином, точно так же, как сегодня сидели вы, Джоселин. Лаура расплакалась и сказала мне, что призраки начали преследовать ее и во Франции. Сначала они являлись только в сновидениях, а потом их сила возросла, и они явились сюда сами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
