Когда мы сошли вниз посмотреть, что там происходит, старик уже сидел — слабый, взволнованный, но уже не такой испуганный. Фрейя предложила ему еще копченого мяса, но он улыбнулся и покачал головой.
— Вы из деревни, да? А сколько вам лет? Как вас зовут?
— Она — Фрейя, — сказал я. — А я — Тир. Ей девять лет, а мне двенадцать.
— Фрейя. Тир. — Он засмеялся. — Когда-то такие имена были под запретом, а? Но времена изменились. — В глазах у него вдруг мелькнул живой огонек, хотя и всего на миг. Он улыбнулся нам доверительной, дружеской улыбкой. — А вы знаете, чей это был дом? Императора Максенция, вот чей! Это был его охотничий домик. Самого Цезаря! Он сюда приезжал, когда у оленей начинался гон, и охотился сколько душе угодно, а потом уезжал в Вену, во дворец Траяна, и тогда там устраивали такой пир, что вы себе и представить не можете, — вино лилось рекой, оленьи ноги крутили на вертеле, — ах, что за время было, что за время!
Он закашлялся, брызгая слюной. Фрейя обняла его за плечи.
— Не надо так много говорить. Вы слишком слабы.
— Ты права. Ты права. — Он погладил ее по руке. Рука у него была как у скелета. — Сколько лет прошло. Но я все живу тут, стараюсь присматривать за домом — на случай, если Цезарь снова приедет сюда на охоту… на случай… на случай… — Взгляд, полный грусти и муки. — Нет больше Цезаря, верно? Первый консул! Да здравствует! Да здравствует Юний Сцевола! — Голос у него задрожал и сорвался.
— Консул Юний умер, сэр, — сказал я. — Теперь у нас консул Марцелл Туррит.
— Умер? Сцевола? В самом деле? — Он пожал плечами. — До меня так редко доходят новости. Я ведь всего лишь сторож. Я никогда не покидаю этот дом. Присматриваю за ним на случай… на случай…
Конечно же, никакой он был не сторож. Фрейя в это с самого начала не поверила: она сразу же заметила сходство между этим ссохшимся стариком и величественной фигурой Цезаря Максенция, изображенной на портрете, что висел на стене за его спиной. Не считая разницы в возрасте (на портрете императору было не больше тридцати) и того, что император был изображен в блестящем парадном мундире, увешанном орденами, а на старике были лохмотья. Но у обоих был один и тот же длинный подбородок, тот же острый, ястребиный нос, те же пронзительные ледяные голубые глаза. Да, это, несомненно, было лицо короля. Я-то поначалу не обратил внимания, но девчонки лучше замечают такие вещи. Младший брат императора Максенция — вот кто он был, этот изможденный старик, Квинтий Фабий Цезарь, последний оставшийся в живых представитель бывшего императорского дома и, следовательно, настоящий император. Он скрывался со времен падения Империи в конце Второй войны за воссоединение.
Все это он нам рассказал, когда мы пришли к нему в гости уже в третий или четвертый раз. Он все делал вид, будто он простой старик — остался здесь один-одинешенек после падения старого режима и просто делает по мере сил свою работу, как ни тяжело это в его-то годы, — на случай, если вдруг в один прекрасный день королевская фамилия вернется на престол и снова захочет воспользоваться своим старым охотничьим домиком. Но потом он стал делать нам маленькие подарки, и вот тогда-то ему пришлось наконец признаться, кто он такой на самом деле.
Фрейе он подарил изящное ожерелье из длинных тонких бледно-голубых бусин.
— Оно из Египта, — сказал он. — Ему несколько тысяч лет. Вы же проходили Египет в школе? Знаете, что это была великая империя еще задолго до существования Рима?
И он дрожащими пальцами надел ожерелье ей на шею.
Мне он в тот же день подарил кожаную сумку, в которой я нашел четыре-пять треугольных наконечников от стрел из розового камня с тщательно обточенными острыми краями. Я смотрел на них в недоумении.
— Из Нового Рима, — объяснил он. — Там живут краснокожие. Император Максенций любил Новый Рим, особенно дальний запад, где водятся бизоны. Почти каждый год ездил туда на охоту. Видишь трофеи?
И в самом деле, темная, затхлая комната была вся увешана головами зверей, а с высокой галереи мрачно глядел на нас огромный, массивный бизон с густой курчавой коричневой шерстью.
Мы приносили старику еду — сосиски и черный хлеб, взятые из дома, свежие фрукты и пиво. К пиву он отнесся прохладно и немного смущенно спросил, не могли бы мы принести ему вина.
— Я же римлянин, понимаете, — напомнил он.
Достать вина было не так-то легко — дома у нас его никогда не бывало, а в винную лавку за такой покупкой двенадцатилетнему мальчику тоже так просто не зайти — злые языки тут же начали бы судачить. В конце концов я украл вино в храме, когда помогал бабушке. Это было густое сладкое вино, из тех, что используют для жертвоприношений, — не знаю уж, понравилось ли оно ему. Но он меня очень благодарил. Насколько я понял, какие-то старики, что жили по другую сторону леса, несколько лет приглядывали за ним, приносили ему еду и вино, но вот уже несколько недель, как они не появлялись, и пришлось ему самому добывать пропитание, в чем он не очень-то преуспел. Вот почему он так исхудал. Он опасался, что старики заболели или умерли, но, когда я спросил, где они живут, чтобы сбегать и разузнать, он встревожился и ничего не ответил. Я не понимал, в чем дело. Если бы я уже тогда догадался, кто он такой и что эти старики были, должно быть, тайными приверженцами Империи, мне бы все стало ясно. Но я тогда еще не докопался до истины.
Фрейя завела об этом речь только вечером, по дороге домой.
— Как ты думаешь, Тир, кто он такой — брат императора? Или сам император?
— Что?
— Ну а кем еще он может быть? Одно лицо ведь.
— О чем это ты, сестренка?
— О большом портрете на стене, дурачок. Портрет императора. Ты что, не заметил, как он на него похож?
Я думал, она ума лишилась. Но когда на следующей неделе мы снова пришли к старику, я вгляделся в портрет как следует, вблизи, потом посмотрел на старика, потом опять на портрет и понял: да, правда, очень может быть.
Окончательно укрепили меня в этой мысли монеты, которые он подарил нам в тот день.
— Я не могу заплатить вам республиканскими деньгами за все, что вы мне принесли, — сказал он. — Так возьмите хоть эти. Потратить их вы не сможете, но, думаю, для некоторых людей они еще имеют цену. Историческая реликвия. — В голосе у него слышалась горечь. Он вытащил из старого, потрепанного бархатного мешочка с полдюжины монет, медных и серебряных. — Это монеты Максенция, — сказал он. Монетки были такие же, как те, что мы видели в буфетах наверху в первый день, и на них было отчеканено то же лицо, что смотрело на нас с портрета: молодой, решительный мужчина с бородой. — А вот эти постарше — монеты императора Лаурелия, он правил, когда я был еще мальчиком.
— Надо же, как на вас похож! — вырвалось у меня.
Это была правда. Царственный старик на монете, конечно, не был так изможден, волосы и борода у него были куда аккуратнее, но в остальном — то же лицо, что у нашего приятеля-сторожа. Я уставился на него, потом на монету у меня в ладони, потом опять на него. Он задрожал. Я еще раз оглянулся на картину на стене.
— Нет, — слабым голосом проговорил он. — Нет, ты ошибаешься… я совсем не похож на него, нисколько не похож…
Плечи у него дрогнули, и он заплакал. Фрейя принесла ему вина, это его немного утешило. Он взял у меня монеты, долго молча смотрел на них, печально качая головой, и наконец снова отдал мне.
— Вам можно доверить тайну? — спросил он. И тут он наконец поведал нам свою историю.
Его блистательная юность пришлась на те удивительные времена между двумя войнами за воссоединение, почти шестьдесят лет назад: жизнь, похожая на сказку, бесконечные путешествия из одного дворца в другой, из Рима в Вену, из Вены в Константинополь, из Константинополя в Нишапур. Он был самым младшим и самым балованным из пяти принцев; отец его умер молодым — утонул по глупости, хвастаясь своим умением плавать, и после смерти деда, Лаурелия Цезаря, императорский трон должен был унаследовать его брат, Максенций. Сам он, Квинтий Фабий, когда вырос, стал править какой-то провинцией, кажется в Индии или в Новом Риме, но в то время ему там нечего было делать, кроме как купаться в роскоши.
Наконец смерть пришла к старому императору Лаурелию, и его сменил Максенций. И почти сразу же разразился шестилетний кошмар Войны за воссоединение: угрюмые и суровые полковники, презиравшие ленивую старую империю, разбили ее на части, затем восстановили в виде Республики и свергли Цезарей. Мы, конечно, знали об этих событиях, но для нас это была история победы добра и чести над упадком и тиранией. А с точки зрения Квинтия Фабия, который говорил об этом со слезами на глазах, падение Империи было не только мучительной личной трагедией для него самого, но и чудовищным несчастьем для всего мира.
Мы хоть и были убежденными маленькими республиканцами, однако сердца у нас невольно сжимались, когда он рассказывал нам о гибели своей семьи. Молодого императора Максенция схватили в собственном дворце и расстреляли вместе с женой и детьми у входа в королевскую баню. Камилла, второго по старшинству, князя Константинопольского, революционеры выследили на рассвете на улицах Вены и зарезали на ступеньках храма Кастора и Поллукса.
