Церковь оказалась больше, чем он ожидал, и такой холодной, что он поежился. В ней царила полная тишина, и в первую секунду он подумал, будто слышит топот лапок какого-то зверька, пока не понял, что это его собственное дыхание. Если не считать единственного подсвечника и лампады, окрашивавшей малиновым цветом пространство маленького придела, искусственного света в храме не было. Два ряда свечей, горевших перед статуей Мадонны, заколыхались от сквозняка, когда он закрывал дверь. К ветвистому канделябру был приделан запертый ящик, но он знал, что это не тот, который ему нужен. Он дотошно расспросил мальчика. Ящик, в котором покоилась пуговица, находился в западном конце церкви, перед чугунной решеткой с растительным орнаментом. Однако он не спешил. Дошел до середины нефа, встал лицом к алтарю и широко раскинул руки, как будто хотел по-хозяйски обнять эту огромную пустоту, святость, сладко пахнущий воздух. Прямо перед ним богато мерцала золотом мозаика апсиды, а подняв голову к зенитному фонарю, он увидел в полусвете ряды живописных фигур, одномерных, безобидно сентиментальных, как вырезки из детских книжек с картинками. Дождевая вода стекала с волос ему на лицо, и, ощутив ее сладкий вкус на языке, он рассмеялся. У его ног образовалась маленькая лужица. Постояв еще немного, он медленно, почти церемониально, проследовал в конец нефа, к канделябру, стоявшему перед решеткой.
На ящике висел замок, но он был малюсенький, и сам ящик оказался гораздо более эфемерным, чем он ожидал. Он всунул стамеску под крышку и надавил. В первый момент крышка не поддалась, но через несколько секунд послышался легкий треск раскалывающегося дерева, и щель расширилась. Он надавил сильнее — дужка замка вдруг отскочила с таким громким лязгом, что эхо пронеслось по церкви, как звук пистолетного выстрела. И почти сразу же ему ответил раскат грома. «Это боги аплодируют мне», — подумал он.
А в следующий момент он заметил движущуюся к нему темную тень и услышал голос, спокойный, тихий, но властный.
— Если вы ищете пуговицу, сын мой, то вы опоздали. Полиция ее уже нашла.
8
Прошлой ночью отец Барнс снова видел тот же сон, что приснился ему впервые в ночь после убийства. Сон был чудовищен, ужас объял отца Барнса в момент пробуждения, а потом, когда он вспоминал его, становилось еще страшнее. Как всякий ночной кошмар, сон оставил у него ясное ощущение, что это никакая не аберрация, а нечто твердо укорененное в подсознании и лишь усиленное чудовищными реальными событиями; припав к земле, оно только и ждет момента, чтобы наброситься на него. Сон напоминал фильм ужасов. Отец Барнс наблюдал за какой-то процессией, не участвуя в ней, а стоя на краю тротуара, один, никому не видимый. Во главе процессии, впереди креста, приплясывая и фиглярствуя, шествовал отец Донован в своей самой богатой ризе, а за ним, ручейком вытекая из церкви, — его паства: смеющиеся липа, дергающиеся тела, звон литавр. Отцу Барнсу пришел на ум Давид, прыгающий перед ковчегом Господним. А затем высоко под балдахином появились Святые Дары. Но, приблизившись, отец Барнс увидел, что это вовсе не балдахин, а вылинявший, протершийся ковер из малой ризницы церкви Святого Матфея. Когда шесты, на которых он был натянут, дергались, бахрома колыхалась, а то, что несли под балдахином, оказалось не Святыми Дарами, а телом Бероуна, красным и голым, как зарезанная свинья с зияющей раной в горле. Он проснулся с криком и, судорожно нащупав выключатель, зажег ночник. Этот кошмар возвращался к нему ночь за ночью, а в прошлое воскресенье неожиданно прекратился, и несколько ночей отец Барнс спал глубоким спокойным сном. Закрыв дверь после ухода Дэлглиша и мисс Уортон, он вдруг поймал себя на том, что молится, чтобы дурной сон не посетил его сегодня вновь.
Он взглянул на наручные часы. Было только четверть шестого, но темно, как в полночь, и стоило ему спуститься с крыльца, как начался дождь. Сначала сверкнула молния, потом раздался гром, такой оглушительный, что показалось, будто церковь содрогнулась. Ему пришло в голову, что этот неземной то ли рык, то ли взрыв — зловещий знак небес. Неудивительно, что люди пугаются, принимая его за гнев Божий. И тут же с края козырька над крыльцом стеной хлынула вода. О том, чтобы под таким ливнем бежать до дома, не могло быть и речи. Он вмиг промокнет до нитки. Если бы он не остался после ухода Дэлглиша, чтобы записать в приходную книгу скудный доход от свечных денег, то был бы уже дома. Теперь же оставалось только пережидать дождь.
Но тут он вспомнил про зонт Берта Паулсона. Берт, тенор из хора, оставил его в звоннице после воскресной мессы. Можно его позаимствовать. Он вернулся в церковь, оставив северную дверь приоткрытой, отпер алтарные врата и пошел в звонницу. Зонт был на месте. Отцу Барнсу подумалось, что следует оставить записку — Берт может прийти в воскресенье рано и заволноваться, не обнаружив своего зонта, он такой. Отец Барнс зашел в малую ризницу и, достав из стола лист бумаги, написал:
«Зонт мистера Паулсона в доме викария».
Не успел он сунуть ручку обратно в карман, как услышал где-то поблизости громкий звук, похожий на хруст дерева. Он инстинктивно вышел из ризницы. За решеткой стоял светловолосый молодой человек со стамеской в руке, ящик для пожертвований был взломан.
И отец Барнс все понял. Он понял, кто это и зачем пришел. Припомнились слова Дэлглиша: «Никому не грозит опасность, раз он знает, что мы нашли пуговицу». Но на какую-то секунду, не более, он испугался, его охватил ошеломляющий, парализующий ужас, лишивший его дара речи. Потом страх прошел, правда, оставив по себе озноб и слабость, но голова работала ясно. Он ощутил безграничное спокойствие, осознав, что сделать ничего нельзя и бояться нечего. На все воля Божья. Он пошел навстречу молодому человеку решительно, словно собирался приветствовать нового члена прихода, и на его лице было подобающее выражение сентиментального участия. Голос звучал твердо и спокойно:
— Если вы ищете пуговицу, сын мой, то вы опоздали. Полиция ее уже нашла.
Синие глаза полоснули его диким огнем. Дождевая вода, как слезы, струилась по лицу пришельца. Оно напоминало мордашку потерявшегося и испуганного ребенка, полуоткрытый рот безмолвно хватал воздух. А потом отец Барнс услышал рычание и, не веря своим глазам, увидел протянутые к нему дрожащие руки, сжимавшие пистолет.
— Нет, о нет, прошу вас! — невольно воскликнул он, понимая, что молит не о пощаде, потому что на пощаду надежды не было. Это был последний бессильный протест против неотвратимого. И в этот самый миг он почувствовал сильный толчок в грудь, тело его осело на пол. Звук выстрела он услышал уже после того, как упал.
По полу стала растекаться кровь. «Откуда взялась эта новая грязь? — успел подумать отец Барнс. — Теперь лишняя уборка потребуется. Мисс Уортон и ее товарки будут не в восторге». Красный ручеек, густой, как масло, расползался по стыкам плиток. Как в той телевизионной рекламе — жидкие технологии. Кто-то где-то рядом стонал. Стоны были очень громкими, душераздирающими. Надо их остановить. И тут он понял: «Это же моя кровь, я умираю». Страха не было, только чудовищная слабость, а потом — тошнота, отвратительнее которой он ничего в жизни не испытывал. Но и это прошло. Если умирают вот так, то это вовсе нетрудно. Он понимал, что должен произнести нужные слова, но не мог их вспомнить, да это казалось и не важным. Последней его мыслью было: «Я должен отпустить себя на волю, просто отпустить». Потом наступило небытие.
Он не почувствовал, как остановилось кровотечение. Он не слышал, как почти час спустя тихо открылась дверь и тяжелые шаги полицейского стали приближаться к нему.
9
В тот самый момент, как Кейт вошла в отделение «Скорой помощи» и увидела бабушку, ей стало ясно, что выбора нет. Старушка сидела на стуле у стены, закутанная в красное больничное одеяло, с марлевой повязкой на лбу. Она казалась очень маленькой и испуганной, лицо было еще более серым и сморщенным, чем всегда, взгляд неотрывно устремлен на дверь. Кейт вспомнилась потерявшаяся собака, ждавшая в Ноттингемском полицейском участке отправки в баттерсийский собачий приют; она была привязана к скамейке, дрожала и с такой же невыразимой тоской не сводила взгляда с двери. Подойдя ближе, Кейт, потрясенная, впервые, пожалуй, увидела бабушку совсем другими глазами, будто они не виделись много месяцев. Ей вдруг стали внятны явные признаки угасания, коих она прежде то ли не замечала, то ли делала вид, что не замечает; жизненные силы и самоуважение словно бы неумолимо покидали это отжившее существо. Волосы, которым бабушка всегда старалась с помощью краски вернуть их изначальный рыжий цвет, облепляли обвисшими белыми, пегими и смешными оранжевыми космами провалившиеся щеки; покрытые коричневыми старческими пятнами руки были тонкими, как птичьи лапки; на ороговевших ногтях, словно капли крови, алели месячной давности остатки лака; взгляд оставался острым, но в нем уже мелькали первые признаки паранойи; от тела исходил кислый запах нестираного белья и немытой плоти.
