До завтрака оставалось еще два часа. Все это время я тихонько прохаживалась по своей комнате и размышляла о том, что произошло накануне, придав моим планам их теперешний оборот. Я вспоминала охватившее меня чувство, которое моя память хранила во всей его невыразимой необычности. Я вспоминала голос, который услышала, и вновь спрашивала себя, откуда он донесся, и вновь не находила ответа. Казалось, он звучал внутри меня, а не снаружи. Я спросила себя, не было ли это просто нервное переутомление, иллюзия? Нет, не может быть, я не поверю. Это больше походило на озарение. На чудесное внезапное землетрясение, которое поколебало основание темницы, где томились Павел и Сила. Оно отворило дверь темницы души, разбило ее оковы, пробудило от сна, и душа воспрянула, трепеща, внимая, ужасаясь. И тогда мой пораженный слух трижды уловил этот зов, проникший в мое содрогающееся сердце и поразивший мой дух, который не устрашился, не содрогнулся, а возликовал, будто от радости, что ему дано свершить нечто без помощи неуклюжего тела.
«В ближайшие дни, – сказала я себе в заключение своих раздумий, – я что-нибудь узнаю о том, чей голос вчера ночью, казалось, звал меня. Письма остались без ответа, надо самой поискать этот ответ».
За завтраком я сообщила Диане и Мэри, что уезжаю и пробуду в отсутствии по меньшей мере четыре дня.
– Ты едешь одна, Джейн? – спросили они.
– Да. Навестить друга, о котором я последнее время тревожусь. Или что-нибудь узнать о нем.
Они могли бы сказать – как, несомненно, подумали, – что у меня словно бы не было иных друзей, кроме них, в чем я постоянно их заверяла. Однако истинная деликатность не позволила им коснуться этой темы, и Диана только спросила, уверена ли я, что поездка мне по силам. Ведь я очень бледна. Я ответила, что совсем здорова и меня мучает только душевная тревога, которую я надеюсь скоро развеять.
Готовиться к поездке было просто, так как мне не докучали ни расспросами, ни догадками. Когда я объяснила сестрам, что пока не могу сказать ничего определенного о своих намерениях, они с большой добротой и тактом позволили мне заниматься сборами в молчании, мудро предоставив мне ту свободу действий, какую в подобных обстоятельствах я предоставила бы им.
Я покинула Мур-Хаус в три часа пополудни и в начале пятого уже стояла возле столба Уайткросса, ожидая почтовую карету, которая должна была доставить меня в далекий Тернфилд. В тишине, окутывающей эти безлюдные дороги и пустынные холмы, до меня еще издалека донесся стук ее колес. Она оказалась той самой, из которой летним вечером год назад я сошла возле этого столба, исполненная горя, без надежды, без цели! По моему знаку карета остановилась. Я забралась в нее – на этот раз мне не пришлось отдать за проезд все мое достояние. Когда мы покатили в сторону Тернфилда, я почувствовала себя почтовым голубем, летящим домой.
Поездка заняла тридцать шесть часов. Уайткросс я покинула днем во вторник, а рано утром в четверг карета остановилась у придорожной гостиницы, где предстояло напоить лошадей. Вокруг шелестели листвой живые изгороди, среди пологих холмов простирались широкие луга (какой ласковый, какой зеленый пейзаж в сравнении с суровыми вересковыми пустошами Мортона!). Моему взору они представлялись чертами некогда знакомого лица. Да, я знала эти места и не сомневалась, что моя цель близка.
– Далеко отсюда до Тернфилд-Холла? – спросила я конюха.
– Прямиком через луга, сударыня, аккурат две мили будет.
Я приехала!
Подумав так, я вышла из кареты, поручила мой сундучок заботам конюха, пока я за ним не вернусь, и расплатилась с кучером, не поскупившись на чаевые. Утреннее солнце озарило вывеску гостиницы, и я прочла надпись из вызолоченных букв: «Герб Рочестеров». У меня взыграло сердце – я уже во владениях моего патрона… И тут же оно замерло из-за поразившей меня мысли:
«Твой патрон, возможно, сейчас где-то по ту сторону Ла-Манша, а если он и в Тернфилд-Холле, куда ты торопишься, кто еще там, кроме него? Его сумасшедшая жена, и тебе там нечего делать. Ты не смеешь искать с ним встречи, разговаривать с ним. Напрасно ты затеяла эту поездку. Никуда не ходи, – настаивал здравый смысл. – Наведи справки в гостинице – и ты узнаешь все, что тебе нужно, сразу же разрешишь все свои сомнения. Подойди вон к тому человеку и спроси, здесь ли мистер Рочестер».
Разумный совет! И все же я не могла заставить себя подчиниться ему: так страшилась я ответа, который мог погрузить меня в бездну отчаяния. Продлить сомнения значило продлить надежду. Ведь я могу еще раз увидеть Тернфилд-Холл в лучах солнца! Прямо передо мной был перелаз, а за ним – те самые луга, через которые я бежала, ослепшая, оглохшая, теряющая разум, преследуемая бичами мстительных фурий, в то утро, когда я покинула Тернфилд. И еще не решив, что мне следует делать, я очутилась на дороге, ведущей через эти луга. Как быстро я шла! А иногда и пускалась бегом. Как жаждала поскорее увидеть такой знакомый парк! Какие чувства охватили меня, когда я узнала деревья и луг и холм между ними!
Вот наконец и опушка парка. И грачиная роща, вся в черных птицах. Тишину утра тут нарушало громкое карканье. Непонятное ликование придало мне силы, и я еще ускорила шаги. Последний луг остался позади, дорога между живыми изгородями – и вот передо мной ограда, службы… Дом все еще заслоняла грачиная роща. «Свой первый взгляд я брошу на фасад, – решила я, – пусть взгляд обрадуют благородные зубцы парапета. Я смогу увидеть окно моего патрона – и вдруг он будет стоять перед ним? Он ведь просыпается рано и, может быть, как раз сейчас прогуливается в плодовом саду или по двору. Если бы мне было дано его увидеть! На один миг! Но, конечно же, я не окажусь настолько безумной, чтобы кинуться к нему? Не знаю… я ни в чем не уверена. А если не удержусь – что тогда? Бог да благословит его! Что тогда? Кому будет плохо, если я вновь пригублю жизнь, которую подарит мне его взгляд?.. Но я брежу. Возможно, в эту минуту он смотрит, как солнце восходит над Пиренеями или над гладью южного моря».
Я прошла вдоль нижней стены плодового сада, свернула за угол к выходящей на лужайку калитке между двух каменных столбов, увенчанных шарами. Из-за одного можно будет тихонечко посмотреть прямо на фасад дома. Я осторожно вытянула шею, желая проверить, подняты ли уже шторы на каком-нибудь окне. Отсюда моему взгляду откроются парапет, окна, длинный фронтон, а сама я останусь невидимой.
Вверху кружили вороны, возможно, наблюдая за мной, пока я производила эту разведку. Что они думали про меня? Наверное, решили, что сначала я была очень осторожна и робка, а потом постепенно обрела смелость и даже отчаянность. Быстрый взгляд, затем очень долгий, затем я покидаю свой приют и выбегаю на лужайку и окаменеваю перед домом, не отводя от него напряженного взгляда. «Какая боязнь вначале! – могли бы прокаркать вороны. – И какая опрометчивость теперь!»
Вот сходная картина, читатель.
Влюбленный находит свою возлюбленную спящей на зеленой лужайке и хочет полюбоваться ее прекрасным лицом, пока она не пробудилась. Он бесшумно ступает по траве, замирает – ему почудилось, что она шевельнулась, – и пятится: ни за что на свете он не хочет, чтобы она его увидела. Но все тихо, и он вновь идет вперед, наклоняется над ней. Легкое покрывало скрывает ее черты, он откидывает покрывало, нагибается ниже. О, как предвкушают его глаза узреть чудо красоты в минуту покоя – такую теплую, цветущую, пленительную! Как тороплив их первый взгляд! Но как он вздрагивает! С какой внезапностью и силой обнимает обеими руками ту, к которой за миг до этого не посмел бы прикоснуться и пальцем! С каким отчаянием он называет имя, роняет свою ношу и смотрит на нее безумным взглядом! Он обнимает, он кричит, он смотрит, ибо уже не страшится нарушить ее сон ни голосом, ни движением. Он думал, что его возлюбленная спит сладким сном, и обнаруживает, что она мертва!
Я с робкой радостью посмотрела на величественный дом… и увидела почернелые развалины.
Можно не прятаться за каменным столбом, о да! Не вглядываться в окна, опасаясь, что кто-нибудь выглянет из них! Нет нужды вслушиваться, не открылась ли дверь, не послышались ли шаги по гравию дорожки или плитам двора! Лужайка, сад были истоптаны, на месте двери зияла пустота. Фасад был таким, каким я однажды увидела его во сне, – всего лишь стеной, высокой, разрушающейся, с дырами окон. Ни крыши, ни парапета, ни труб – все обрушилось.
И все окутывало безмолвие смерти – безлюдья самой унылой пустыни. Неудивительно, что письма, адресованные жившим здесь людям, оставались без ответа – почему бы не отправлять послания в церковный склеп? Страшная чернота развалин объясняла, что сгубило Тернфилд-Холл. Без сомнения, пожар. Но отчего он вспыхнул? Какая история скрывается за этим непоправимым несчастьем? Что еще погибло, кроме штукатурки, мрамора и дубовых панелей? Не погибли ли в огне и жизни? Если да, то чьи? Ужасный вопрос – и некому дать ответ, ни единого немого свидетельства, бессловесного указания.
