Саня любовался своим полотном, однако что-то в картине смущало, даже тревожило его. Но что — он так и не мог понять. Наконец решился показать свою работу брату и Денису Кольцову.
Иван долго смотрел на полотно, а потом чуть наклонился (мальчик почти догнал его ростом) и шепнул:
— Молодец! Это что-то настоящее.
Денис Кольцов взглянул на картину сначала с профессиональной точки зрения и увидел искусство контрастной светотени, выразительное и драматическое. На холсте шла как будто непримиримая борьба. Ранние солнечные лучи острыми шпагами протыкали глубокую тень. Свет переливался через кроны деревьев и широкими сверкающими клинками рубил, рассекал уползающую в чащобу мглу. Но и мгла не казалась олицетворением зла и поражения. Она цепко сопротивлялась, обхватывая клинки света своими щупальцами, сознавая, что придет черед — и она снова вернется. И снова начнется борьба двух вечных стихий, одушевленных и почти разумных начал.
Старый учитель поцеловал своего ученика.
— Изумительно! Талантливо! Картина открывает людям глаза! Я теперь по-иному буду смотреть на свет и тьму, ты помог мне увидеть в них великую и живую тайну, которая вечно ускользает от нас… А как назовем картину? Давай пока просто — “Свет и тьма”. На ней, словно живые, борются боги света и тьмы.
“Боги!.. — настроение у Сани мигом упало. — Вот что, оказывается, смущало меня. Только не боги — древние духи. Дикие суеверия колдунов…”
— Ты чем-то недоволен? — спросил учитель. — Или название не нравится?
— Название хорошее.
— И картина отличная! Я знал, что художник ты самобытный.
“Не самобытный, а первобытный”, — хмуро думал Саня.
Оставшись один, он долго не отходил от холста. Учитель все же прав: картина удалась. Саня опять залюбовался игрой света на холсте и вдруг вспомнил закат в родной саванне, представил себя одетым в звериные шкуры, сидящим в сумерках на травянистом холме. В закатном пожарище он видел тогда пляску веселых и добрых духов огня. “Почти то же самое и сейчас на холсте…” — мелькнуло у Сани. Остро вдруг кольнули где-то читанные слова: “первобытный мифологизм”.
“Нет, так не годится, — решил Саня. — Надо писать картины гравитонного века, а не каменного”.
Он притронулся к кнопке на мольберте, чтобы смыть краски. Но, взглянув на полотно, отдернул руку. Уничтожать такую картину показалось святотатством.
Несколько дней боролся с собой мальчик и все-таки решился — нажал кнопку. Холст очистился.
Дениса Кольцова этот поступок возмутил до глубины души.
— Варварство! — гневно кричал он. — Истребление культурных ценностей. Вандализм!
Старый учитель несколько дней не разговаривал с мальчиком. Саня страшно переживал, но твердо стоял на своем: в творчестве не отставать от века! Писать как все!
— Зачем ты сделал это? — хмурясь, выговаривал брату Иван.
— На картине духи света и тьмы. Но ведь в действительности никаких духов нет!
— Ну и дурак же ты, Александр! — в сердцах воскликнул Иван. — И не духи в твоей картине, а душа природы светится. Вернее, светилась… Эх, поговорил бы я с тобой, да не хочется ссориться на прощание…
— Уже? — губы мальчика дрогнули.
— Уже, Саня, — вздохнул Иван, глядя на погрустневшего брата. — Наш “Призрак” готов к отлету… Не переживай, ты ведь почти взрослый. Скоро я вернусь. А с тобой остаются друзья — Антон, Юджин, Зина… И еще — Афанасий!
Иван улыбнулся, хотя было ему совсем не весело. Месяц спустя на космодроме Ивана Яснова провожали самые близкие друзья и брат Александр.
После долгой разлуки
“Призрак” вернулся через два с половиной года. На космодроме среди встречавших Иван с трудом узнал младшего брата.
— Саня! Ты ли это? Ну и вымахал же!
Они крепко обнялись.
— Ого, и усы намечаются! — весело изумлялся Иван. — Прямо жених!
От него не укрылось, что Санины щеки чуть порозовели при этих словах. “А что, может, уже и влюбился. Не мальчик — семнадцать скоро…”
Торжественное заседание во Дворце космоса транслировалось на всю Солнечную систему. Но доклады участников экспедиции Саня слушал не очень внимательно: самое главное Иван рассказал ему еще там, на космодроме, в первые же часы после встречи. О чудовищных пространственно-временных вихрях и водоворотах, едва не поглотивших “Призрак”. О неистово пылающих безднах Полярной звезды, где безвозвратно сгинули все запущенные зонды. О диковинных планетах, самую загадочную из которых нарекли Надеждой — так звали любимую Ивана, погибшую в звездном рейсе за полтора года до того, как первобытный мальчик Сан очутился в гравитонном веке…
В Байкалград братья прилетели ранним утром. Над знакомым водоемом еще стлался туман, и роса осколками звезд блестела на траве. Цвела черемуха, тополь-великан окутался, словно зеленым дымом, молодыми и клейкими листьями и звенел весенними птичьими голосами. “Дома! — счастливо вздыхал Иван. — Наконец я дома!”
Стоявший у порога Афанасий сделал замысловатый старинный реверанс, чуть не упав при этом, и напыщенно произнес:
— Рыцарю дальних странствий мой почтительный поклон.
— Ну и Афанасий! — качал головой Иван. — Где ты этого нахватался? Опять же в средневековых романах? Смотри, свихнешься на них.
Кабинет хозяина Афанасий содержал в отличном состоянии. На столе лежала стопка добытых им редких книг. Среди них самым ценным приобретением была “Божественная комедия” Данте. Иван листал книгу и был счастлив, как ребенок, получивший новую игрушку. Потом посмотрел на Афанасия и строго спросил:
— Не украл?
— Никак нет! — с достоинством ответил кибер и прищелкнул каблуками. — Обменял у библиофила из Варшавы Виктора Ситковского.
— Сейчас проверю. Помнится, ты как-то стащил у него две книги.
Иван связался с Варшавой и выяснил, что на этот раз состоялся честный обмен.
После завтрака братья поднялись в мастерскую.
— Вижу, ты не сидел сложа руки, — одобрил Иван, разглядывая многочисленные этюды и картины. Особенно ему понравилась “Наездница”.
— Кто это верхом на лихом коне? — заинтересовался он. — О, да это же хохотунья Зина!
“Не такая уж хохотунья”, — хотел сказать Саня, но промолчал. Он чувствовал, что всадница не получилась. Даже конь у него мыслящий. А психологический портрет человека — плоский, однозначный. Как ни бился художник, не удавалось ему передать текучесть и неуловимость Зининых настроений.
Временами — и это было для Сани необъяснимым — девушка казалась веселой и грустной, доброй и гневной, нежной и строгой. И все это одновременно! Все это сливалось в ней в единое целое, как цвета в радуге или краски в закатном небе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
