(В седом генерале без труда узнается знаменитый Ермолов, соратник Суворова и Кутузова, покоритель Кавказа. Лермонтов не однажды в юности видел генерала, а незадолго до написания этого стихотворения встречался с отставным воином.)
Казбек зажат между «Востоком» и «Севером». И если первого он не боится, то второго вовсе не знает.
Грандиозные видения, что открываются взору Казбека, это взгляд самого Лермонтова, который, словно возвышаясь над миром и историей, видит и страны, и смены эпох.
Василий Розанов с восторгом писал об этой небывалой панораме лермонтовских видений: «В «Споре» даны изумительные, никому до него не доступные ранее, описания стран и народов: это — орел пролетает и называет, перечисляет свои страны, провинции, богатство свое». И действительно — как чудесно, как зорко и точно схватывает картину и суть востока «взор» Казбека:
«…Род людской там спит глубокоУж десятый век.Посмотри: в тени чинарыПену сладких винНа узорные шальварыСонный льет грузин;И, склонясь в дыму кальянаНа цветной диван,У жемчужного фонтанаДремлет Тегеран.Вот у ног Ерусалима,Богом сожжена,Безглагольна, недвижимаМертвая страна;Дальше, вечно чуждый тени,Моет желтый НилРаскаленные ступениЦарственных могил.Бедуин забыл наездыДля цветных шатровИ поет, считая звезды,Про дела отцов.Все, что здесь доступно оку,Спит, покой ценя…Нет! не дряхлому ВостокуПокорить меня!»
О строфе, посвященной Древнему Египту, Розанов пишет: «В четырех строчках и география, и история, и смысл прошлого, и слезы о невозвратимом»; а по поводу «иранской» строфы восклицает: «Невозможно даже переложить в прозу — выйдет бессмыслица. Но хозяин знает свое, он не описывает, а только намекает, и сжато брошенные слова выражают целое, и как выражают!»
В историческом столкновении Севера с Казбеком Лермонтов видит не только неотвратимый конфликт «цивилизации» с «природным» миром, которому он, несомненно, сочувствует, но и вообще гибельность для природы наступающего на него прогресса.
Розанов верно заметил, что «Лермонтов — и «раб природы», и ее «Страстнейший любовник», совершенно покорный ее чарам, ее властительству над собой; и как будто вместе — господин ее, то упрекающий ее, то негодующий на нее…»
В другой статье Розанов пишет, что Лермонтов «чувствует природу человеко-духовно, человеко-образно. И не то чтобы он употреблял метафоры — нет! Но он прозревал в природе точно какое-то человекообразное существо. Возьмите его «Три пальмы». Караван срубает три дерева в оазисе — самый простой факт. Его не украшает Лермонтов, он не ищет канвы, рамки, совсем другое. Он передает факт с внутренним одушевлением, одушевлением, из самой темы идущим: и пальмы ожили, и с пальмами плачем мы; тут есть рок, Провидение, начинается Бог…
Он собственно везде открывает в природе человека — другого, огромного; открывает макрокосмос человека, маленькая фотография которого дана во мне.
Ночевала тучка золотаяНа груди утеса-великана;Утром в путь она пустилась рано,По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщинеСтарого утеса. ОдинокоОн стоит, задумался глубоко,И тихонько плачет он в пустыне.
Это совсем просто. Ничего нет придуманного. Явление существует именно так, как его передал Лермонтов. Но это уже не камень, с которым мне нечего плакать, но человек, человек-гора, о которой или с которою я плачу».
По Сергею Андреевскому, Лермонтов одухотворял природу, читал в ней историю сродственных ему страданий. «Это был настоящий волшебник, когда он брался за балладу, в которой у него выступали, как живые лица — горы, деревья, море, тучи, река. «Дары Терека», «Спор», «Три пальмы», «Русалка», «Морская царевна», «Ночевала тучка золотая…», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой…» — все это такие могучие олицетворения природы, что никакие успехи натурализма, никакие перемены вкусов не могут у них отнять их вечной жизни и красоты».
Дм. Мережковский, думая о том же, зачерпнул из самого глубока:
«Где был ты, когда Я полагал основание земли?» — на этот вопрос никто из людей с таким правом, как Лермонтов, не мог бы ответить Богу: я был с Тобою.
Вот почему природа у него кажется первозданною, только что вышедшей из рук Творца, пустынною, как рай до Адама…
Никто так не чувствует, как Лермонтов, человеческого отпадения от божьего единства природы…
Он больше чем любит, он влюблен в природу, как десятилетний мальчик в девятилетнюю девочку «с глазами, полными лазурного огня». — «Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде голубого неба».
Для того чтобы почувствовать чужое тело, как продолжение своего, надо быть влюбленным. Лермонтов чувствует природу, как тело возлюбленной.
Ему больно за камни:
И железная лопатаВ каменную грудь,Добывая медь и злато,Врежет страшный путь.
Больно за растения:
Изрублены были тела их потомИ медленно жгли их до утра огнем.
Больно за воду — Морскую царевну:
Очи одела смертельная мгла…Бледные руки хватают песок,Шепчут уста непонятный упрек —
упрек всех невинных стихий человеку, своему убийце и осквернителю».
Цитаты, приводимые Мережковским, все — из последних стихотворений Лермонтова: «Спор», «Три пальмы», «Морская царевна». Поэт, предчувствуя вечную разлуку, словно бы напоследок особенно сильно выражает свою неизбывную любовь к земле. А заодно — презрение к человеку…
Последнее точно подметил С. Андреевский:
«Презрение Лермонтова к человеку, сознание своего духовного превосходства, своей связи с божеством сказывалось и в его чувствах к природе. …только ему одному — но никому из окружающих — свыше было дано постигать тайную жизнь всей картины творения. Устами поэта Шатгора говорит о человеке вообще:
Он настроит дымных келийПо уступам гор;В глубине твоих ущелийЗагремит топор…Уж проходят караваныЧерез те скалы,Где носились лишь туманыДа цари-орлы!Люди хитры…»
Воспаряя над эпохами, над столкновениями стран, Лермонтов в «Споре» и других своих последних стихах сильнее, чем прежде, выражает свои чувства к творению: его любовь к земле, по сути, небесна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
