А вины ссыльных прописаны были в указе в том смысле, что опальному Алексею Долгорукому с сыном Иваном и семьею велено де было жить в пензенской губернии, а «он, весьма пренебрегая наш указ, живет ныне в касимовских деревнях».
Но именно, по словам Натальи Борисовны, о пензенских-то деревнях и не было сказано в прежнем указе.
Как бы то ни было, но вина была указана именно эта.
«Подумайте, каковы мне эти вести, – говорит снова Наталья Борисовна: – лишилась дома своего и всех родных своих оставила; не буду слышать о них, как они будут жить без меня; брат меньший мне был дорог, – очень уж он любил меня; сестры маленькие остались. Боже мой! какая это тоска пришла!…
«Вот любовь до чего довела: все оставила, – и почести, и богатство, и сродников; стражду с ним и скитаюсь. Этому причина – все непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один был в моем сердце. Мне казалось, что он для меня родился, и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. Я по сей час в одном рассуждении, и не тужу, что мой век пропал; но благодарю Бога моего, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтобы мне за любовь жизнью своей заплатить, и целый век странствовать и всякие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды».
Везли их в Сибирь под самым строгим караулом; сначала сухим путем, потом водой, потом опять сухим путем.
Дорога долгая, трудная. Несчастная жена бывшего царского любимца и дочь фельдмаршала, дорогой, по нужде, сама платки моет, которыми слезы утирать надо.
«Нельзя всего описать, сколько я в этой дороге обеспокоена была, какую нужду терпела; пускай бы я одна в страданиях была, товарища, своего не могу видеть безвинно страждущего».
Для шестнадцатилетнего ребенка, балованной дочери фельдмаршала и богача, это в самом деле много.
В Тобольске гвардейский офицер передал арестантов гарнизонному офицеру, как говорится, из бурбонов.
Этот новый начальник ссыльных сначала не говорил даже со своими «арестантами». «Что уж на свете этого титула хуже!» – прибавляет Наталья Борисовна.
Офицер этот скоро, однако, стал постоянно обедать со своими арестантами; но приходил в солдатской шинели, надетой прямо на рубаху, и в туфлях на босу ногу. И этот начальник говорил всем Долгоруким – и князьям, и княжнам – «ты».
Наталье Борисовне он казался смешным, а не возмутительным, а так как молодость смешлива во всех обстоятельствах жизни, даже в очень тяжелых, то молоденькая ссыльная часто смеялась, глядя на своего коменданта «на босу ногу».
– Теперь счастлива ты, что у меня книги сгорели, а то бы я с тобой сговорил! – замечал он ей.
Что он хотел этим сказать – неизвестно: вероятно, он думал побить ее своей книжной ученостью, да на беду у ученого офицера «на босу ногу» книги сгорели.
– Теперь-то вы натерпитесь всякого горя, – говорил гвардейский офицер, провожавший ссыльных до Тобольска, прощаясь с ними, и даже плакал, оставляя их в далекой стороне и возвращаясь в Россию, в Москву, в Петербург.
– Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком, – отвечала на это Наталья Борисовна.
Оттуда ссыльных повезли на судне, но на таком старом и гнилом, точно оно сделано было именно для того, чтобы где-нибудь утопить арестантов.
Надо к этому прибавить, что Наталья Борисовна делала этот далекий и трудный переезд беременной.
Через четыре месяца, в Березове, она родила сына Михаила, – и вот у нее никого нет – ни бабки, ни кормилицы. Сына своего князя княж-сына Михаилу Долгорукого вспоила она коровьим молоком.
Говорят, что в Березове пли по пути туда Долгорукие встретились с Меншиковыми: одни ехали в Березов, другие из Березова. Только обе царские невесты не встретились уже там: Марья Меншикова с января этого года лежала уже в мерзлой сибирской земле, с двумя младенцами, тоже Долгорукими, от князя Федора Васильевича Долгорукого.
Нам уже известно из предыдущих очерков, что в Березове находилась вся семья Долгоруких: старик Алексей Григорьевич, его сыновья и дочери, в том числе бывшая невеста покойного императора-Петра II-го, сестра бывшего его фаворита Ивана Алексеевича – Екатерина. Несчастная связь ее с тамошним, гарнизонным офицером Овцыным и отказ в благосклонности тобольскому подьячему Тишину были причиной, что, по доносу Тишина, всех Долгоруких, кроме женщин, забрали из Березов в 1739 году.
Схвачен был и муж Натальи Борисовны, которая долго не знала, где он и что с ним сделали; не знала до восшествия на престол Елизаветы Петровны и до объявления ей милостивого позволения о возврате из ссылки.
А, между тем, с мужем ее, как известно ей стало после, вот что было.
По доносу Тишина, Бирон свез всех Долгоруких из разных отдаленных мест ссылки в Новгород и велел учинить над ними следствие по делу, между прочим, о таких преступлениях, о которых осужденные и сами не ведали.
Оказавшихся наиболее виновными в истинных и мнимых преступлениях казнили.
Казнили жестоко и мужа Натальи Борисовны.
Это была действительно жестокая, ужасная казнь с колесованием и рубкой разных членов, а потом головы.
Насколько молоденькая жена его показала твердость духа, отправившись с ним под венец, когда голова жениха уже заранее обречена была топору, а потом не побоялась и ссылки, настолько сам он показал геройское терпение, когда умирал на плахе.
Рубит ему палач правую руку.
– Благодарю тя, Господи! – говорит Долгорукий.
Рубит палач левую ногу.
– … яко сподобил мя еси… – продолжает казнимый.
Рубит палач левую руку.
– … познать тебя, Владыко! – заканчивает казнимый.
Тогда палач отрубает ему и голову – нечем больше молиться…
Одиннадцать лет вдова казненного пробыла в Березове.
Возвращенная Елизаветой Петровной из ссылки, «великая страдалица», Наталья Долгорукая-Шереметева удалилась в монастырь, в Киев. Там она приняла схиму.
Умерла 3-го июля 1771 года, пятидесяти шести лет от роду, когда на сцену жизни выступали новые русские женщины, о которых мы в свое время скажем.
V. Императрица Анна Иоанновна
Семилетним ребенком царевна Анна Иоанновна вступила в XVIII-е столетие.
Предшествовавший век и его своеобычный строй жизни она могла помнить так же смутно, как она смутно должна была помнить обстоятельства самого раннего детства.
Но детство всегда кладет неизгладимую печать на всю последующую жизнь человека, на его характер и склонности, на симпатии и антипатии его духа, при помощи коих впоследствии слагаются у человека отношения к людям, к обстоятельствам и всем явлениям жизни.
Семнадцатый век не мог не наложить неизгладимую печать и на всю жизнь лица, о котором мы говорим, несмотря на то, что лицо это пережило всю эпоху ломки старого, беспощадной ломки, предпринятой энергическим дядей царевны Анны Иоанновны – царем Петром.
Анна Иоанновна видела своими глазами, как обрезывалась борода у старой Руси, как на ее одряхлевшее от неподвижности, но здоровое тело надевалось новое платье; она видела все это, сама росла, по-видимому, под условиями новой жизни; но детские ее симпатии не могли быть вытравлены новыми порядками, и она лишь рассудочно принадлежала новой жизни, подчинялась ее требованиям, а во многом, по законам нравственной инерции, продолжала жить старой, до-петровской, домостроевской жизнью.
Анна Иоанновна была дочь старшого брата Петра Великого, «скорбного главой» царя Иоанна Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой.
Год ее рождения (22-го января 1693 года) совпадает с тем годом, когда ее державный дядя пытался только «прорубить окно в Европу», которое и прорубил десять лет спустя, в 1703 году, заложением Петербурга; в год рождения царевны Анны юный Петр только что успел заложить верфь в Архангельске и отправить за море, в Голландию, первый свой «кораблик».
Таким образом, хронологически, царевна Анна принадлежала новой Руси; но воспринимала ее от купели и пеленала старая Русь, и едва царевна появилась на свет божий, как, по древнему обычаю, во все концы земли русской понеслись гонцы с государевыми грамотами, такого же содержания и такой же формы, с какими носились гонцы по московскому царству с вестями о рождении бабушек и прабабушек царевны.
«Великих государей Богом дарованную радость ведать, ратным и всякого чину людям сказать и Господу Богу и пресвятой его Богоматери и всем святым о великих государей и той новорожденной благоверной государыни, царевны и великие княжны Анны Иоанновны многолетнем здравии молитвы и благодарение воздавать» – вот что оглашалось грамотами по русской земле в день рождения царевны.
В памяти царевны должна была запечатлеться обстановка ее детства – этот старинный двор ее матери, царицы Прасковьи, с теми свычаями и обычаями, под которыми вырастали когда-то и женщины древней Руси.
«Дом царицы Прасковьи Федоровны, – пишет ее родственнику историк Татищев, – от набожности был госпиталь на уродов, юродов, ханжей и шалунов. Между многими такими был знатен Тимофей Архипович, сумасбродный подьячий, которого за святого и пророка суеверцы почитали, да не столько при нем, как после его предсказания вымыслили: он императрице Анне, как была царевной, провещал быть монахиней и называл ее Анфисой; царевне Прасковье – быть за королем и детей много иметь; а после, как Анна императрицей учинилась, указывали, яко бы он ей задолго корону провещал»…
