(Имя Рольфа Ритнера отдал Роумэну в Игуасу Райфель; большой начальник, только он вправе разрешать споры, возникающие между «партайгеноссен», только он и никто другой. Адреса Райфель не знал, телефона тоже, выход — по связи. Штирлиц в разговоре с Роумэном предположительно определил этого человека как ключевую фигуру. «Что ж, я довольно быстро на него вышел, шесть дней — не срок, на такие выходы порой тратят месяцы. Выход есть, а вот как его реализовать? Как заставить говорить этого самого Ритнера? Но не менее важен банкир Нибель, сидящий на операциях с иностранными фирмами, я почему-то убежден, что он весьма и весьма интересен. Подход, как найти подход?»)
— Скажите-ка, доктор, — спросил Штирлиц, — а что вы знаете о профессоре Карлосе Гунмане?
— Откуда он вам известен? — старик снова испугался, сжавшись на своем колченогом, скрипучем стуле.
— Я хочу его узнать. Увы, я не знаю его. Мне нужен немец, который дружит с ним, кому он безусловно верит, но который может на чем-то дрогнуть и таким образом открыть мне подступы ко всем этим людям, профессору Гунману в частности.
— Они из гранита. Непрошибаемы.
— Еще как прошибаемы, — Штирлиц, наконец, усмехнулся и пошел в туалет. «Черт, мне показалось или я действительно решил, что он здесь хранит свои материалы? — спросил он себя. — Горько жить лишенным иллюзий: постоянная тяга приблизиться к правде; отсутствие права на ошибку, ну, жизнь!»
— Они непрошибаемы, — повторил Зуле, — я их знаю.
Штирлиц взял несколько папок, покрытых пылью. «Значит, старик давно их не смотрел, это к добру, сам заинтересуется, начнет вспоминать. Как ужасно работать экскурсоводом, — подумал он вдруг и сразу же вспомнил музей природоведения, март сорок пятого, последнюю весну войны, когда он ходил по пустым залам и ждал приезда рейхсляйтера Бормана, и туда пришла несчастная женщина-экскурсовод в рваных мужских башмаках. Она привела учеников, рассказывала им про виды, а наши армии уже стояли у ворот Берлина. — Ну и ну, поди придумай такую деталь! Но как ловко Борман исчез! Его место демонстративно пустовало в Нюрнберге, приговорен к повешению. Что-то он сейчас делает? К чему готовится? Он знает свою работу, как никто другой в рейхе, он знает, что и как сказать, он ждет своего часа, «фюрер национал-социализма, призванный спасти мир от большевистских орд»».
— Как вы знаете это? — спросил Штирлиц, кивнув на ворох папок, которые принес на кухню. — Отлично, хорошо или поверхностно?
Зуле ответил:
— Человек, лишенный права на действие, мыслит обостренно и помнит фотографически.
Они перешли на немецкий, как-то заново обсматривая друг друга. Воистину, сокровенное таинство общего языка непознано наукой, это надежнее любого пароля; если слова пароля произносит иностранец, ему все равно меньше веры, чем своему, даже когда свой на самом-то деле принадлежит к числу врагов.
— Кто из коричневых немцев пил, скандалил, разводился с женой, был замечен в нарушении финансовых законов? — спросил Штирлиц.
— Только один Вайц. Но он совершенно безграмотен, пьяница и бабник, — Зуле начал отвечать по-немецки — деловито, несколько автоматически. — Даже коричневые не очень-то пускали его в клуб…
— Кто он, этот Вайц?
— Как вам сказать… То он был шофером в банке, то решил открыть пивную возле авиазавода, — после работы люди с радостью выпивали пару кружек, он привозил мюнхенское пиво, белое, кажется, из Мендосы… Потом разорился, устроился мастером по наладке канализации, это было довольно выгодно, здесь многие строились во время войны, — продавали мясо голодной Европе, зарабатывали золото… Потом вдруг стал уборщиком в университете… Он всегда кричал, что он истинный национал-социалист, служит идее, а не фюреру: «Мы, коричневые, пришли в мир, чтобы дать свободу рабочим». И что-то еще в этом роде…
— В каком году он сюда приехал? — насторожился Штирлиц. — В тридцать четвертом?
— Видимо, да… Откуда вы знаете? В тридцать четвертом или тридцать пятом, именно тогда, вы правы… Ладно, Вайц неинтересен, давайте я буду рассказывать о здешних лидерах, которые связаны со столицей, Мендосой, Посадос, Санта-Фе и Патагонией…
— Я Теодор Вайц, — ответил человек с красным, рубленым лицом в рабочей джинсовой робе. — Да заходите, чего там…
Квартира его была на первом этаже нового дома, маленькая прихожая, две комнаты и кухня; в дальней комнате шумели дети.
— Внучки, — объяснил он, и его лицо изменилось, сделавшись на какое-то мгновение мягким.
— Благодарю вас, партайгеноссе Вайц.
— Я исключен из рядов, — ответил Вайц, приглашая его в комнату, которая служила и гостиной, и спальней: рядом со столом стояла большая тахта, накрытая толстым зелено-красным пледом. — Садитесь. Кто вы?
Штирлиц был в темном костюме (купил на распродаже, почти даром), фасон сорок третьего года, в белой рубашке и бабочке; очки в толстой роговой оправе (чудовищно дороги, но зато меняют лицо до неузнаваемости), волосы тщательно набриалинены, зализаны набок, так он никогда еще не причесывался, любого собьет со следа, если Вайцу будут задавать вопросы о визите незнакомца.
— Мы знаем, что вы исключены из рядов, Вайц. В каком году вы писали апелляцию?
— Последний раз в тридцать восьмом.
— Дайте мне копию.
— Зачем?
— Затем, что изменились времена.
— Верно. Гитлер привел нас к тому, что погубили великую идею. Если бы он не продался финансистам, если бы он не уничтожил партайгеноссен Рэма и Штрассера, мы бы построили в Германии новое общество национальной справедливости…
— Кому вы передавали свою апелляцию?
— Зандштете и Людвигу Фрейде, специально ездил в Буэнос-Айрес.
— Ну и что?
— Они сказали, чтоб я ехал в рейх… Все, мол, в порядке, восстановят в СА, тебя оклеветали, а я в это время получил письмо из Бремена, — двух моих братьев арестовало гестапо как родственников человека, предавшего фюрера…
— Что вы после этого предприняли?
— А ничего… Что может сделать простой человек? Я же денег не имею, по-английски не говорю, на испанском с трудом… Крутился, как мог…
— Вы понимаете, что в НСДАП были изменники?
— Чего ж не понимать, конечно, понимаю.
— Вы понимаете, что из-за них мы проиграли?
— А из-за кого ж еще, ясно, из-за них… Чаю хотите?
— Благодарю, с удовольствием.
— Тогда пошли на кухню. Девчонки! — крикнул он, улыбаясь закрытой двери. — Спать! Быстро в кроватки! Время! Шалуньи, — продолжая улыбаться, он обернулся к Штирлицу. — Никогда не думал, что дедом быть интересней, чем отцом… А вы, между прочим, кто такой?
— Я представляю национал-социалистов… Кстати, у вас можно говорить? В квартире нет аппаратуры?
— Слушают тех, кто что-то может, а что я могу? Трубы могу починить, вот что я могу… Как вас зовут?
— Я не могу назвать свое подлинное имя. Обращайтесь ко мне «Шнайдер». Или как хотите, не важно… Мне бы хотелось просить вас вспомнить, кто из здешних немцев, богатых немцев, тех, которые забыли идею и погрязли в финансовых авантюрах, нечистоплотно вел себя по отношению к другим членам колонии. Как вы можете охарактеризовать, к примеру, профессора Гунмана? Вы же работали в университете, должны были его встречать…
— Я у него трубы ремонтировал… Нет, сам-то он неплохой человек, скромный такой, ничего дурного не совершал… Я тогда в рейх не вернулся еще и потому, что арестовали этого самого придурка, который Гитлера хотел в Мюнхене взорвать, помните, в тридцать девятом? Наших ветеранов тогда в Бюргерброе положили множество, а Гитлер оттуда вовремя уехал… Ну, а здесь стали говорить, что, мол, это дело затеял Отто Штрассер, а я ж с ним дружил, он фотографию мне подарил с надписью… А, вспомнил, есть тут один сукин сын, Анцель… Хотя нет, он не наш, он монархист… Вас же интересуют наши… Меня исключили, а я все равно больше наш, чем все здешние сеньоры… Погодите, вспомнил, у Зитауэра брата арестовали за грабеж… Яблоко от яблони недалеко падает…
— Это какой Зитауэр? Эрнст? Девятьсот третьего года рождения?
— Да нет, это как раз его брат, он молодой, а самому-то под шестьдесят, с завода самолетов, знаете?
— В каком году арестовали его брата? Как зовут? Где судили? — Штирлиц знал, как говорить с ветеранами; пусть он исключен, все равно коричневый, «идеалист», такие никогда не прозреют, плюнь в глаза, все равно скажут, что божья роса: «Если бы фюрер послушал нас, все было бы прекрасно»; а ведь из рабочих, что за ужасная притягательность сокрыта в идее национальной исключительности, почему, когда это состоялось?!
— Арестовали его, значит, в сорок втором… Только он не Эрнст, а Пабло, он здешнее имя взял — растворился… Судили его в Санта-Фе, поэтому сюда не дошло, а Зитауэр никому не сказал, его бы за это с работы вытурили, такое не прощают… Братец-то его из тюрьмы бежал, да снова схватили…
