И в сортире после них слякоть и не очень чисто, значит.
Эти рассказы юркого вполне удовлетворили. Раскрыв синюю папку и придав переливающемуся своему лицу крайне торжественное выражение, встал и протянул — сначала Дебольцову, а затем Наде паспорт СССР с визами советского консульства. «Поздравляю, — сказал серьезно. — Да, вас, наверное, забыли предупредить: паспорта наших служащих, граждан СССР, хранятся у нас в сейфе. Когда же настает радостный миг свидания с исторической родиной — мы выдаем: на границе советские пограничники проверяют тщательно». — «Какой же смысл отбирать их у тех, кто за границу не ездит?» — спросила Надя. «Простой. За советский паспорт здесь ведь и голову оторвать могут, если что… Мы тщательно заботимся о нашем персонале. Я прощаюсь с вами, товарищи, завтра ваш первый рейс. Поклон там передайте…»
…Дома Дебольцов сказал:
— Ты только представь могущество РОВСа… Паспорта, это надо же! Люди здесь годами маются — им этих паспортов как своих ушей… Знаешь, а я горжусь!
— Я тоже, — произнесла Надя с некоторым сомнением. — Я только хотела попросить тебя, любимый, чтобы дома мы тоже разговаривали по чину, что ли…
— А ить — права, чертова баба, ох, права! — заорал Дебольцов, стискивая жену в объятьях. — А и то — радость-от кака́, а? Не то чтобы и вовсе ка́ка, а с другой стороны?
Все, о чем они говорили, было хорошо слышно в соседней квартире.
Все тридцать предыдущих дней у приемника с записывающим устройством сидел оператор. В этот же раз, накануне отъезда Дебольцовых в СССР, — сам Василий Васильевич. Вслушиваясь в разговорную тренировку, он усмехался чему-то, должно быть, воспоминания о прежнем житье-бытье одолевали его не меньше, чем Дебольцовых.
Утром, во время завтрака, Дебольцов задумчиво спросил:
— Всю ночь снился вопрос… — и заметив недоумевающий взгляд Нади, добавил: — понимаешь… Паспорт, визы в нем… Ты хоть осознала, что мы — советские граждане?
— В самом деле… — Надя тревожно покачала головой, эта мысль, не пришла ей в голову раньше. — Но ведь мы не подавали заявления?
— В том-то и дело… — вздохнул, нахмурился, взглянул исподлобья: — Представь себе: у коммунистов подобные заявления тщательно проверяются. Кто, с каким прошлым, почему желает стать советским гражданином.
— Ты хочешь сказать, что… — В глазах Нади мелькнул страх.
— Именно это, ты права. Установить, кто я, мое прошлое — не составляет труда. Тем не менее нам выдают советские паспорта.
— Что же делать, Володя…
— А ничего. Помнить об этой заусенице. Знаешь, чистота и преданность большевистских кадров — это такая же легенда, как и чистота Белого знамени. Люди Врангеля имеют деньги. Если мы им на самом деле нужны — они купили эти паспорта для нас. Это ведь мы с позиций Дебольцовых рассуждали. Наверное, Кузьмины приемлемые для Советов люди.
* * *
…Днем в двери позвонили, открыла Надя, Дебольцов услышал ее не то крик, не то вздох: «Я глазам своим не верю… Это… вы?» и голос — как из сна: «Я, Надежда Дмитриевна, конечно, я». — «А помните, как вы сказали Алексею: большевичка, зато какая?» — «Это Алексей Александрович изволили про большевичку. Я же восхитился вами, Надежда Дмитриевна». Дебольцов выскочил в коридор: «Бабин, Петр Иванович, вы ли? Господи… — протянул руку и сразу, улыбнувшись по-детски беззащитно, обнял. — Боже мой, Боже мой…»
Бабин — прежде коренастый, лысоватый, со щегольски закрученными усиками, теперь был лыс почти совсем, только волосы над ушами остались — как лунь белы, глаза выцвели и стали похожи на воду в стакане. Заметив горестный взгляд Дебольцова, ротмистр улыбчиво развел руками: «Стареем мы, и я уж не могу… Что, полковник, пять лет — это вам не комар чихнул. Я смотрю — вы в форме странной? Служите? Где?» — «КВЖД, Петр Иванович. Мы с Надеждой Дмитриевной теперь проводники в пассажирских поездах. Чайку не угодно ли? Может-с, сухариков? Опять же нынче морошка хорошая, к чаю. Или не угодно — вот-с бутоньерки, свежие-с, с осетровой-с икрой-с».
Бабин смотрел на супругов молча, только глаза спрятались под бровями и потемнели. Сел, вытащил портсигар: «Не угодно ли?» — и закурил, нервно пуская кольца к потолку.
— А помните… — к потолку устремилось сразу пять колец, — как в Мойке — у кирхи, большевики человека утопили? Живьем… Что я вам тогда сказал?
— Господи… Да… Странно… Вы сказали… что в изгнании…
— Что же вы так испуганно, Алексей Александрович? Что в изгнании, от любимой жены, родятся у вас дети. А что, Надежда Дмитриевна, вас ведь тогда и в помине — в поле нашего с полковником зрения — не было…
— Да, да… — посмотрел на жену. — Не было… Ведун вы… Вы меня тогда поразили, потрясли просто. Надюша, может быть — чайку? — Когда Надя ушла на кухню, спросил тихо: — Ну? А вы? Что? Где?
— А нигде… — улыбнулся Бабин. — Пустое место. Вот сюда приехал.
— Откуда же, если не секрет?
— Какой секрет… Из Европы кружным путем по воде. А теперь — из Шанхая. Славный, доложу вам, город, приморский, напоминает наши — то ли Ялту, то ли Сочи… осенью пусто и пляжи хороши: никого. И так далеко видно… Вот что, полковник… Чай пить я не могу, вы уж извинитесь перед милейшей Надеждой Дмитриевной — а вот проводить меня до извозчика — буду признателен…
…На улице Бабин сказал, оглянувшись:
— Я когда к вам шел — тип ко мне приклеился, до дверей проводил. У вас, полковник, никаких ощущений не было?
— Вроде бы нет… — засомневался Дебольцов. — Вы в комнате говорить не стали. Опасаетесь прослушивания?
— Да вот, после типа-то… Алексей Александрович, а что вас на дорогу-то потянуло? Все забыли? Все Советам простили?
— Никогда. Петр Иванович, мы с вами много соли съели… Допустим, я был против вашего братания с полковником Груниным, ну да это дело прошлое и, стало быть, — пустое. Я к тому, что верил и верю вам безоговорочно. Так вот: потому и пошел на дорогу, что ничего не забыл, никому не простил.
