Ее парижские мечты о России, где она приняла бы под крыло девочек, как-то утихли. Струилась, правда, греза о том, что Лев наконец утвердится, заработок его станет пусть небольшим, но постоянным, а тогда уж она выпишет своих дочурок и будет совсем счастлива.
Заработок и впрямь обещал не иссякнуть. Еще в Париже Лев Александрович свел знакомство с Павловским. Тот представлял во Франции петербургскую газету «Новое время». Когда-то Павловский числился «красным», судился, отбывал северную ссылку, бежал. «Краснота» его поблекла, а после и совсем слиняла. Суворин, издатель «Нового времени» (от одного его имени негодующе сверкали глаза и Лаврова, и Ошаниной, а раньше и Тихомирова), Суворин, сам литератор, знал толк в журналистике и дорожил Павловским.
Несмотря на попреки и укоры эмигрантов, Тихомиров сблизился с Павловским. Лев Александрович обнаружил в «гончей из своры Суворина» гибкий, наблюдательный ум, способность искренне наслаждаться искусством и умение устраивать собственную независимость, не теряя притом, как думалось Тихомирову, личного достоинства.
Вот этот самый Павловский наведывался в Ла-Рэнси. Тихомировы его привечали: он приезжал с приятными новостями. Переговоры Павловского с издателем о сотрудничестве Тихомирова (разумеется, под псевдонимом) велись успешно: социологические этюды из жизни Франции, библиографические обзоры, рецензии и т. п. А в последний раз Павловский показал Льву Александровичу телеграмму издателя: «Готов использовать талант, откуда бы он ни был». И в поощрение таланту – их поощрять надо! – авансом несколько сот рублей.
Кроме Павловского, как и надеялся Тихомиров, в Ла-Рэнси почти никто не заглядывал, если не считать Ландезена. Ландезен был Льву Александровичу и не в тягость, и не в особое удовольствие. Молодой человек не томил ни вечным эмигрантским нытьем о российском безвременье, ни рассуждениями о судьбах русской интеллигенции, ни известиями о наступлении Плеханова и К° на заговорщиков-террористов.
Тихомиров благоволил к Ландезену. Малый из тех, что водятся в космополитической среде Латинского квартала. Склонен пофрантить, приволокнуться за дамочками? Не велик грех. А закатится в Ла-Рэнси – милости просим к нашему шалашу. Лишь бы ненадолго.
Ландезен восхищался местностью. Его восторги тешили Тихомирова. Он чувствовал себя первооткрывателем райского уголка и охотно показывал Ландезену поляну, окруженную каштанами, лебединый пруд, лесную дорогу, как на пейзажах Курбе, все свои прогулочные маршруты.
Однажды у поляны, на шоссейной дороге застучал экипаж. Карета ехала медленно, шторки на окнах были задернуты. Но Тихомирову почудилось, что из-за края шторки кто-то его разглядывает.
– Ах, как хорошо, как хорошо, – вздохнул Ландезен, косясь на экипаж.
7
Заметка светской хроники, поразившая подполковника Скандракова, ничего сенсационного не содержала; сообщалось, что княгиня Юрьевская отбыла из Ниццы в Швейцарию. Вот и вся новость. Неприятно ж было Скандракову оттого, что его личный вояж де плезир сорвался.
И все-таки Александр Спиридонович мечтал о белых виллах и опаловом море. Полноте, утешался Скандраков, светлейшая, глядишь, заскучает в этом Люцерне.
А променять Ниццу на Швейцарию сам Александр Спиридонович решительно не желал. Его не прельщали ни купальни Люцернского озера, ни «Умирающий лев», высеченный из отвесной скалы знаменитым Торвальдсеном, ни курзал с опереткой и оркестром, ни бархатный климат, полезный «ослабленным нервным больным»… Черт понес туда Юрьевскую! Но ей там прискучит, прискучит в Люцерне, и она полетит, моя ласточка, в Ниццу.
Впервые в жизни Скандраков понял, что такое неотвязность желания. Он бунтовал. Тянуть лямку, и только?! Дознания, арестования, перлюстрации, препровождения, отношения, входящие-исходящие, наградные к рождеству и пасхе – и в этом вся жизнь?!
Богатым бездельникам он не завидовал. Но подышать воздухом беспечности, подышать полной грудью… Да ведь если смотреть пристально, вояж совместился бы с поручениями, касающимися «известной особы», как в письмах конспирирует г-н Плеве.
Прежде Скандраков был равнодушен к судьбе княжны Долгорукой, к судьбе светлейшей княгини Юрьевской. Но теперь со злорадным, ему не свойственным удовольствием он мысленно воссоздавал феерию: «Похождения авантюристки, примерявшей царскую порфиру».
Скандраков, пожалуй, хватал лишку, называя княгиню авантюристкой. Но то, что она, фигурально выражаясь, «примеряла порфиру», готовясь стать императрицей, было чистой правдой.
Несколько лет назад, еще в Москве, Скандраков краем уха слыхал, что какой-то сановник прибыл из Петербурга и роется в архивах петровских времен: ищет документы о коронации Екатерины Первой.
Разыскания диктовались не тишайшим интересом к древностям российским. Нет, нужен был прецедент. Едва дождавшись смерти давно постылой и давно заброшенной «законной», Александр Второй, как некогда Петр Великий, сочетался морганатическим браком, браком с женщиной не царских или королевских кровей. И так же, как Петр Великий, Александр Второй надумал короновать любимую.
Архивные документы нашлись. Сановный «историк» курьерской скоростью помчался в невскую столицу. Но тут-то из-за кулис и шмыгнула на сцену мадам Случайность.
Ого, какие прескверные штуки выкидывает иногда эта бедовая дама! Дважды посмеялась она над Долгорукими. И оба раза над Екатеринами. Петр Второй хотел короновать Екатерину Долгорукую (та была старше четырнадцатилетнего мальчика на три года), титуловал ее государыней-невестой и… И вот незадача, кончился в самый день свадьбы. Александр Второй хотел короновать другую Екатерину Долгорукую (эта была младше шестидесятитрехлетнего сладострастника на двадцать девять лет) и… И был сражен бомбой народовольцев.
Государыня-невеста каких только страстей не натерпелась: в Березовском остроге черные дни влачила, монастырской колодницей едала черствый хлебушек. А ее тезка, рожденная век спустя, отправилась не на Восток, а на Запад.
Говорят: не в деньгах счастье. Забывают прибавить: когда деньги есть. У Юрьевской были. Надеясь на «своего Сашу», княгиня и сама не плошала. Многие важные назначения осуществлялись по ее велению, многие выгодные подряды – по ее хотению. Она мирволила тем, кто отвечал ей, как отвечал один министр королеве Марии-Антуанетте: «Сударыня, если это возможно, то уже сделано; если это невозможно, то будет сделано».
И все-таки не в деньгах счастье (когда они есть), а в полновесности власти. Смерть «ее Саши» изгнала Юрьевскую из Зимнего; там, еще совсем юной, она укрывалась со своим миропомазанным любовником в бывших интимных апартаментах Николая Первого. Царское Село, где они тайно венчались, где Юрьевская услышала небесную музыку: «Обручается раб божий, благоверный государь император Александр Николаевич с рабой божией Екатериной», – Царское было потеряно. В Ливадию, где она живала, путь закрылся. Вчерашние лизоблюды отвернулись. Остался лишь граф Лорис-Меликов, бывший глава верховной распорядительной комиссии, бывший министр внутренних дел. Покинув Россию, Михаил Тариелович и Екатерина Михайловна дружески встречались и в Ницце, и в Люцерне, и в прочих заграничных аркадиях.
Последовал ли граф Лорис за княгиней Юрьевской в Швейцарию? Скандраков этого не знал и узнавать не тщился. Скандракову казалось, что Юрьевская непременно вернется в Ниццу, а тогда уж он своего не упустит – махнет к Средиземному.
Время шло. Юрьевская обреталась у Люцернского озера. Из Петербурга, от Плеве поступали запросы: началось ли исполнение «некоторых известных поручений касательно известной особы»?
Еще помешкав и еще, Скандраков скрепя сердце позвал наконец Петра Ивановича Рачковского. Позвал не ради очередного доклада о Тихомирове. В том, что он, Скандраков, избежит поездки в Швейцарию, подполковник усматривал некое мщение за несостоявшийся вояж де плезир, хотя и сознавал, что мстить, собственно, некому.
Рачковский с видимым удовольствием согласился на недальнее и нетрудное путешествие. Удовольствие было не столько в самой отлучке из летнего надоевшего Парижа, сколько в сопричастности к высоким тайнам, и эта сопричастность польстила Рачковскому.
Инструкцию Скандракова выслушивал Рачковский внимательно, делая мысленные заметы, подчас иронического свойства. Главное, оказывается, не дать ни Юрьевской, ни Лорису – буде и граф в Люцерне – почуять наблюдение. («Это всегда главное», – подумалось Рачковскому.) Постараться заглянуть в секретные бумаги княгини. («Она их возит с собою? Держи карман шире!») Ни в коем разе не использовать личный состав русской агентуры, залучить кого-либо из домашнего окружения Юрьевской. («Для чего потребны деньги и деньги. Раскошеливайся, Александр Спиридоныч!»)
Но иронические, невысказанные заметы быстро стушевались: тут, брат, не высокие, нет, взвейся-ка – высочайшие сферы! И уже инструкция горячила честолюбие. Последнее в душе Рачковского никогда не дремало. Душа же Рачковского удивительно крепко держалась в его сухощавом теле.
