– Должен сообщить, что в области, которую я имею честь представлять, – исследование творчества Рандольфа Генри Падуба – только что произошло событие не меньшей значимости. Найдена переписка Падуба с поэтессой Кристабель Ла Мотт, и эта переписка произведёт потрясение – переворот – в соответствующих областях литературоведения. У меня сейчас нет возможности привести выдержки из этой переписки – я пока видел лишь малую её часть. Мне остаётся только надеяться, что эти письма беспрепятственно войдут в научный оборот во всём мире: предоставление самого широкого доступа к ним послужит делу международного обмена информацией, свободного распространения идей и интеллектуальной собственности.
Заключительную часть лекции Собрайл посвятил тому, что составляло его страсть, – со временем яркие диапозитивы с изображением добытых им экспонатов стали ему дороги не меньше самих экспонатов. Вспоминая табакерку Падуба, он не только чувствовал в руке её тяжесть, холодный металл, согревающийся в его сухой ладони, но теперь ещё представлял её эмалированную поверхность, увеличенную на экране. Такими этих золочёных райских птиц, эти пышные виноградные грозди, эти алые розы не видел и сам Падуб, хотя в его время их цвета были свежее. И жемчужный ободок не сиял поэту так, как сияет теперь, оживлённый светом диапроектора Собрайла.
В конце лекции Собрайл показывал голографическое изображение табакерки: чудесным образом поднявшийся в воздух предмет проплывал по церкви.
– Перед вами, – объявлял Собрайл, – экспонат из музея будущего. В российских музеях выставляются уже не скульптуры и керамика, не копии из гипса и стекловолокна, а демонстрируются такие вот световые изделия. Всё может пребывать всюду, наша культура может стать всемирной. Подлинник пусть хранится там, где условия лучше, где его не коснётся вредоносное дыхание – как происходит в пещере Ласко [145], где пришедшие полюбоваться настенными рисунками эпохи палеолита губят их одним своим присутствием. При современной технологии не так уж важно, кому будут принадлежать эти предметы старины. Важно лишь, чтобы тот, чьим заботам доверены эти хрупкие и недолговечные реликвии, умел, располагал средствами продлить их жизнь на долгие века и устроить так, чтобы их изображения, нестареющие, живые – даже, как вы видели, более живые, чем реликвии, так сказать, во плоти – разошлись по всему миру.
Закончив лекцию, Собрайл вынимал золотые часы Падуба и удостоверялся, что идеально уложился в намеченное время: в этот раз – 50 минут 22 секунды. Он уже оставил привычку юных лет извещать аудиторию, что часы теперь принадлежат ему, и при этом ронять шуточку насчёт преемственности: время Падуба, время Собрайла… ведь, хотя часы и приобретены на его средства, из его же доводов следовало, что лучше бы этим часам храниться в каком-нибудь шкафу Собрания Стэнта. Однажды Собрайл подумал, не показывать ли их так: голограмма часов, а рядом они же в руке владельца, в его руке. Но он рассудил, что его чувства – а часы Падуба возбуждали в нём могучие чувства – это его личное дело, и припутывать их к ораторским выступлениям не годится. Он был убеждён, что часы сами к нему пришли, что им так и полагалось достаться ему, что теперь у него – в нём – есть что-то от Р.Г. Падуба. Часы стучали возле сердца Собрайла. Отчего он не поэт! Собрайл положил часы на край кафедры и приготовился хронометрировать свои ответы на звучавшие уже вопросы из зала. Журналисты оседлали тему «Неизвестные страницы интимной жизни знаменитых викторианцев», а часы бодро отсчитывали время.
Между делом Собрайл решил кое-что проверить: у него мелькнуло смутное воспоминание, что имя Кристабель Ла Мотт встречается в бумагах его прабабки Присциллы Пенн Собрайл. Он позвонил в Гармония-Сити и попросил поискать эти упоминания в переписке П.П. Собрайл, которую он по установленному порядку хранил в своих компьютерных архивах. В результате поисков на другой день Собрайлу переслали по факсу письмо следующего содержания:
Уважаемая миссис Собрайл.
Я уведомиласъ о Вашем сердечном внимании к моей персоне, преодолевшем угрюмые просторы Атлантики – обиталище крикливых чаек и мятущихся льдин. Как странно: Вы в Вашем жарком пустынном приволье осведомлены, о моих робких исканиях – странно как телеграф, переносящий от края до края континента приказы об арестовании, о продаже людей и прочего имущества. Мы живём во времена перемен, как мне твердят. Мисс Джадж, чей утонченный ум привычен к веяниям незримых сил, узнала вчера через наитие, что покровы Плоти и Рассудка будут сдёрнуты – придёт конец сомнениям и тихим стукам у Врат – и херувимы, явленные Иезекиилю животные [146], станут ходить по земле и сообщаться с нами. Подобное открывается её чувствам, как открывается её взгляду обыденное: свет луны и огонь камелька в тихой комнате, заскочивший из сада кот, сыплющий электрическими искрами, со вздыбленной иглами шерстью.
Вы пишете – Вам передают, будто я обладаю известным медиумическим даром. Это, однако же, не так. Мне не видится и не слышится и малой доли того, что доставляет наслаждение – и упоительное изнеможение – чувствилищу миссис Лийс. Мне случалось не раз наблюдать произведённые ею чудеса. Я слышала разливавшийся в воздухе звон музыкальных струн – то здесь, то там, то повсюду вместе. Видела призрачные руки редкой красы, и мои руки ощущали их тёплое пожатие и чувствовали, как те истончаются, тают. Я видела миссис Лийс в звёздном венце, подобно истинной Персефоне, свету, во тьме светящему. Видела, как кусок фиолетового мыла, точно разъярённая птица, проносился, виясь, над нашими головами, издавая странное жужжание. Но я так не умею – или нет, тут не умение: нету у меня способности к притяжению, магнетической силы привлекать ушедших в мир иной – не приходят они ко мне. Миссис Лийс утверждает, что будут ещё приходить, и я верю.
Способностями же к гаданию по хрусталю я, кажется, обладаю. Различаю в нём всякое – живое и неживое – замысловатые картины. Наблюдаю их в хрустальном шаре, в блюдце, налитом чернилами: женщина за шитьём, отвернувшаяся в сторону, или золотая рыбка изрядной величины, у которой можно пересчитать все чешуйки, или часы из золочёной бронзы – часы эти в их предметной вещественности впервые увидела я через неделю-другую у миссис Насау Синиор, – или душный ворох перьев. Всё это сперва как световые точки – но вот точки меркнут, набухают – и явленное обретает телесные очертания.
Вы спрашиваете о моей вере. Не знаю что ответить. Истинную веру, где она есть, я распознаю – как в Джордже Герберте, который обращался к Богу каждодневно и, случалось, роптал на Его суровость:
Зачем Ты праху дал язык —
Воззвать в моленьях,
Притом что Ты не слышишь этот крик?
[147]
Но в стихотворении «Вера» он уже говорит о смертном часе – и о том, что за гробом – вполне обнадёженно:
Крушиться ли, что станем прах и тлен?
Лишь только б вера не скудела в нас:
Её рачительностью сохранен,
Тлен плотию содеется в свой час.
Что за плоть, какова телесная природа тех, что теснятся близ наших окон и оплотняются в нашем густом воздухе? Как Вы полагаете? Не есть ли то тела Воскресения? Или, как считает Оливия Джадж, их воплощению служат материя и кинетическая сила, на время отторгаемая от неутомимого медиума? Что окажется в наших объятьях, если нам будет дарована неизреченная милость ~ вновь обняться, как прежде? Нетленное ли – Восток и Пшеница Вечная – или подобие нашей падшей плоти?
Мы рассыпаемся прахом с каждым днём, с каждым шагом. Прах наш живёт короткое время в воздухе и – попираем ногами. Крохи себя выметаем мы прочь. – И что же, все эти пылинки, все эти крупицы крупиц должны cohaere [148]?– Каждый день мы умираем – неужели же там всё сочтено, собрано – и полова сложится в золотистый колос – и колос зацветёт?
Цветы у нас на столах – пышные, благоухающие – окроплённые святою росою мира сего – или может быть, иного… Как и все цветы, они вянут и умирают. Есть у меня венок из белых роз – бурый уже, пожухший. – Неужели – там – он вновь зацветёт?
И ещё я хочу спросить у Вас, если Вы сведущи: отчего это те, кто является к нам оттуда – эти пришельцы, загробные выходцы, незабвенные наши, – отчего всякий из них кажется так неизменно и неизмеримо счастлив? Нас ведь учат, что Блаженство не достигается вдруг, путь к нему в вечности совершается шаг за шагом – от ступени к ступени совершенства. Отчего же не слышатся нам голоса праведного гнева? Если мы виноваты, пред ними, если мы их предали, то – для нашего блага – разве не следует им излить на нас досаду и ярость?
