Широнин направил вновь прибывших в отделение Болтушкина. Александр Павлович сразу нашел им работу, приказал окопаться на левом фланге.
К разговорам о виденном в тылу Торопов и Павлов вернулись несколькими часами позже, после того как старшина Чичвинец с красноармейцем из хозвзвода принесли в термосах обед и бойцы, плотно поев, отдыхали в подвальчике метеостанции.
— Это же только видеть и чувствовать надо, товарищи, как наш народ борется, — рассказывал Торопов. — Наш госпиталь сперва в Мичуринске был, а потом в Тамбов переехал. Что ни воскресенье, гости приходили проведать. Из школ, с заводов. Ну вот, к примеру, приходит старичок. Такой, что давно бы ему, еще десять лет назад, на покое быть… Говоришь ему: «Папаша, посидите еще с нами в палате. Мы ведь своих отцов третий год не видим…» — «Нет уж, простите, — отвечает, — сынки, навестить навестил, а надо идти, дело ждет». — «Какое? Сами же говорите, что в паркетной мастерской работаете, подождет он, паркет, не до него сейчас…» А он только усмехается. «Я бы, — отвечает, — в свои семьдесят лет не спешил, да тут, сынок, сам должен понимать, сейчас наша мастерская другой паркет производит. Такой, что на нем ни один фашист поскользнется…» Поняли, что за столяр?
— А из школ детвора, — добавил Павлов, — с подарками разными являются, с яблоками, с конфетами. Посмотришь на них и не выдержишь, спросишь: «Да вы-то сами их видите, едите сейчас, ребятки?»
— Ну, а постарше, не школьники, небось тоже навещали, а, Торопов? — подмигнул Нечипуренко.
— Это уж будьте уверены, чтобы Торопова да обошли, — сказал Скворцов.
— Навещали и постарше, — затаенно улыбнулся и согласился с намеком сослуживца Торопов. — Эх, товарищи, вспомнил, какой я стишок у одной студенточки переписал. — Красноармеец сунул руку в боковой карман шинели, вынул потертую записную книжицу, перелистал ее: — Хотите, прочту?
— Давай, давай, — заинтересованно подвинулись ближе Шкодин, Нечипуренко, Кирьянов.
— Она в каком-то журнале прочла и записала себе. Ну, а я у нее попросил. Слушайте. — Торопов кашлянул, рукой откинул назад волосы, как это делал какой-то выступающий в госпитале чтец.
Нет, нет, письму не заменитьТвоей улыбки, взгляда, речи.И вот в окоп приходит вечер,Перебираю писем нить,Но им тебя не заменить.
Прочел стихотворение до конца, посмотрел на товарищей. Ну, мол, как?
— Что-то уж больно фокстротисто.
— Под такие стихи и танцевать можно.
— Что же еще молодому нужно?
А Скворцов, сидевший на приступках, и вовсе пренебрежительно махнул рукой.
— Что, Андрей Аркадьевич, не понравилось?
— Слов нет, складно получается, — неопределенно и нехотя протянул Скворцов. — Только мне с гражданской войны другие запомнились. Еще тогда, когда я вот таким, как Сашка, был.
— Можем послушать и твои.
— Ну-ка, Андрей Аркадьевич, в самом деле, весь взвод просит.
Скворцов нахмурился, молчал. В паузе ожидания послышалось, как далеко в степи прогромыхало несколько орудийных разрывов.
— Бьют, — проговорил Скворцов. — Вроде бы ближе стало.
— Нет, уж, Андрей Аркадьевич, — дружно запротестовал взвод, — ты не хитри, в сторону нас не отвлекай. Раз назвался, так давай и свои.
Андрей Аркадьевич внимательно посмотрел на собравшихся: нет ли на их лицах усмешки? Потом перевел задумчивый взгляд поверх их голов в угол, вызывая в памяти давно минувшее. Носок его кирзового сапога еле заметно стал отбивать полузабытый ритм песни… Он вначале затянул ее без слов, только мотив, негромко, про себя. Но дойдя до припева — а привык слышать, что его дружно подхватывала добрая сотня голосов, — уж не мог сдержать нахлынувшего волнения, напевно воскликнул:
Кто честен и смел, пусть оружье берет!..
Закончил припев и, словно бы озлясь, затянул еще громче:
Против гадов, охрипших от воя, пожирающих наши труды…
Закончил и эту строфу, усмехнулся, кивнул на сидевшего поближе к нему Петю Шкодина.
— Знаешь такую, чья?
— А почему не знать? Знаю. Демьяна Бедного. Называется, как это ее… «Марсельеза», по-моему. В школе учили.
— Правильно. «Коммунистическая марсельеза». Только я в восемнадцатом не в школе ее учил…
Уже стемнело. Широнин, обойдя окопы, направился к артиллеристам проверить, как они подготовили огневую позицию, но на насыпи его догнал Грудинин, посланный командиром дежурного отделения.
— Товарищ, лейтенант, вас зовут.
— Кто?
— Генерал.
— Какой генерал? — удивился Петр Николаевич.
— По-моему, это командир нашей дивизии. Он оттуда, со стороны совхоза едет. Приказал немедленно вас разыскать.
Широнин поспешил к переезду. У открытой машины, под колесами которой возился занятый какой-то починкой водитель, шагал взад-вперед генерал.
Петр Николаевич сразу узнал комдива, которого встречал как-то перед Червонным.
— Вы командуете взводом? — не дожидаясь рапорта, спросил генерал.
— Так точно, товарищ генерал… Командир первого взвода лейтенант Широнин.
Генерал подошел вплотную к Широнину, несколько секунд пристально всматривался в него.
— Через час здесь пройдут наши последние части… Очевидно, поутру вы окажетесь лицом к лицу с врагом… Понимаете?
— Понимаю, товарищ генерал.
— Знаете свою задачу?
— Так точно, знаю.
Комдив расспросил о численности и составе взвода, поинтересовался, почему Широнин выбрал для окапывания именно этот участок, одобрил соображения лейтенанта. Затем, как бы убеждая сам себя, заговорил:
— Большую победу выигрывают большие армии. Так обычно принято думать. Но мы по опыту знаем, что в такой войне, как эта, да к тому же на нашей земле, бывает и другое. Иной раз взвод может проложить дорогу для будущей победы. Согласны со мной?
— Согласен, товарищ генерал.
— И вот еще что вы должны знать… Справа от Тарановки, у Соколова, впервые вступают в бой наши союзники…
— Союзники?.. — не выдержал и переспросил Широнин, и в его вопрошающем восклицании прозвучали не только растерянность, недоумение, а и мимолетно та насмешливая солдатская укоризна, с которой это слово множество раз произносилось в окопах.
— Ну, это как раз не те, о которых вы подумали, — усмехнулся и генерал. — Эти хоть и помалочисленней, но одними посулами не отделываются, рвутся к оружию, в дело… Чехословаки! Их родина под немецким сапогом, им медлить да затягивать нельзя… Первый бой за свою землю примут на нашей, советской земле, рядом с нами… Теперь ясно?
В наступившей паузе Петр Николаевич с волнением осмысливал эту неожиданную весть, а комдив ждал, что он скажет, и вдруг вместо обычного, предписанного уставом подтверждения у Широнина вырвались простые и вместе с тем весомые, доверительные слова:
— Я ведь учитель истории, товарищ генерал…
И генералу, видимо, понравился такой ответ, видимо, почуял он в нем все, что хотел сказать и недосказал Петр Николаевич.
— Ишь ты, вспомнил к месту, кстати, — одобрительно произнес он. — Учитель истории?! Гм!.. Хорошо!.. Что ж, до свидания, Широнин! — уже без обращения по званию, как давний товарищ товарищу проговорил генерал, пожал руку Петру Николаевичу, шагнул к машине.
«…Через час здесь пройдут наши последние части…» И действительно, спустя час и без того ставшее редким движение на шоссе оборвалось. Правда, немного погодя прошли в своих побуревших маскхалатах семеро разведчиков, один из них прихрамывал, очевидно, из-за него все они и задержались. А больше ни души. Широнин молча смотрел в сторону затихшего, потемневшего горизонта. Там теперь был враг.
24
Утро третьего марта занималось нехотя, пасмурно. Ветерок с северо-востока набирал силу исподволь и не спешил теснить туманы глубже в степь. Придорожные посадки около триста шестого километра, развалины совхозных построек на горизонте, разъезженное дочерна шоссе, сбегавшее со склона Касьянова яра, долго были заволочены блеклой, низко стелющейся пеленой и обозначились явственно лишь спустя час после рассвета. К этому времени и в низко нависшем небе вихревые потоки разметали серую клочковатую облачность, приоткрыли за ней серое мартовское небо.
От железнодорожной насыпи и до самого горизонта степь лежала обезлюдевшей, пустынной. Но и такая обезлюдевшая, она полнилась приметами своей обновляющейся жизни, своей близкой ранней весны. Прежде ничего не говорившие глазу, заметенные снегом пригорки и бугорки теперь, когда снег осел и порыхлел, красовались словно отделанные чернью. Талая вода прибавила, углубила рытвины, и они темнели, как швы, которые вот-вот расползутся под богатырским усилием сбрасывающей зимнее оцепенение земли. Подойти бы поближе, присмотреться вот к тому пригорку у берега пруда. Первым пригрело его солнце. В искрошенный теплыми лучами синевато-грязный снег, наверное, уже уткнулось снизу крохотное рыльце неприхотливого белокопытника, уткнулось и, опираясь стеблем на могучие подземные корневища, ждет не дождется неминуемой скорой побудки… Близится, близится она!
