Голубые снега России вихрило за окошками кареты. К его приезду Екатерина достроила Таврический дворец, зодчий Кваренги и живописцы подготовили для светлейшего праздничное убранство в комнатах Эрмитажа. Императрица с Безбородко подсчитали колоссальные издержки на войну.
– Александр Андреич, – сказала Екатерина, – второй военной кампании, как эта, не выдержим: обанкрутимся!
Ее фаворит Дмитриев-Мамонов завел речь на рискованную тему: все герои получили арки и обелиски, одному Потемкину даже камня на земле не поставлено:
– Может, князю Григорию тоже хочется?
Екатерина распорядилась: ворота триумфальные в честь светлейшего украсить арматурой с иллюминацией, а надпись сделать из новой оды Петрова: ТЫ В ПЛЕСКАХ ВНИДЕШЬ В ХРАМ СОФИИ…
В седьмом часу вечера 4 февраля 1789 года в Зимнем дворце начался переполох, придворные кинулись к окнам:
– Едет светлейший! Едет… уже подъехал!
Чествование его началось в Тронной зале дворца.
Задумчивый (и даже грустный), он спокойно принял:
драгоценный жезл генерал-фельдмаршала,
орден Георгия первой степени,
грамоту из Сената с перечнем своих заслуг,
золотую медаль, выбитуя в его честь,
редкостный солитер к ордену Александра Невского,
шпагу с алмазами на золотом блюде,
сто тысяч рублей на «карманные» расходы.
– А теперь, – объявила Екатерина, – я сознаюсь, что в честь героя очаковского сочинила стихи. Вот, послушайте:
О пала, пбли – с звуком, с треском —Пешец и всадник, конь и флот!И сам со громким верных плескомОчаков, силы их оплот!Расторглись крепки днесь заклепны,Сам Буг и Днепр хвалу рекут;Струи Днепра великолепныШумняе в море потекут…
Потемкин принял все как должное и сказал:
– Где хочешь сыщи, матушка, а к весне вынь да положь на пенек шесть миллионов золотом… Я войну начинаю!
Екатерина ответила, что ресурсов нет – исчерпаны:
– А маленькая принцесса Фике состарилась, и никто ей больше в долг не верит… Знай, что войну пора заканчивать.
– Начинать ее! – сказал Потемкин, взмахнув жезлом фельдмаршала. – И тогда ты «в плесках внидешь в храм Софии», древнейший на Босфоре, еще от Византии царственной…
Гарольды расступились, а музыканты вскинули валторны.
– Гром победы, раздавайся! – призвал их Потемкин.
Действие шестнадцатое
Гром победы, раздавайся!
Здесь был рубеж исполинского его шествия к немерцающей славе.
А. Н. Самойлов.Жизнь и деяния князя Потемкина-Таврического
Имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории.
А. С. Пушкин
1. Авторское отступление
Близ старинной границы между литовскою Жмудью и герцогством Курляндским с XV века существовало местечко Янишки (ныне Ионишки), считавшееся «гусиной столицей» всей Прибалтики, как когда-то и Арзамас считался «гусиной столицей» всей России… Сейчас по шоссе Елгава – Шяуляй вереницей мчатся такси и личные машины: среди рижан принято ездить в Ионишки – закупать гусей для праздничного стола.
Я тоже бывал на этой колхозной ярмарке, где можно приобрести кустарную копилку для денег или воз сена для своей любимой коровы. Но меня привлекало в этом городишке иное… Вероника (ныне покойная) уже звала меня в такси, чтобы ехать обратно в Ригу, но я сказал ей:
– Погоди, я еще не осмотрелся как следует…
Впрочем, кроме здания величественного костела, я не отыскал здесь существенных примет прошлого: через древний городишко прокатились две мировые войны.
– Что ты здесь потерял? – торопила меня Вероника.
– Я хочу найти дух…
– Чей?
– Того негодяя, который стал последним фаворитом старой Екатерины и который уничтожил моего героя – Потемкина…
Да, именно здесь была резиденция князя Платона Зубова; здесь и догнивал он в неправедной жизни, а все вокруг, насколько хватает глаз, все эти деревни, замки, фольварки и гусиные пастбища принадлежали ему, одному ему.
Старая граница литовской Жмуди осталась позади, а для Вероники было неожиданно услышать мои слова:
– Так ему и надо.
– Кому? – спросила она…
Я жил тогда как раз 1789 годом. На всякий случай, чтобы проверить себя, я еще раз глянул в книгу Константина Грюнвальда «Франко-русские союзы». Грюнвальд подтверждает: появление при дворе Сегюра все-таки сближало Версаль с Петербургом, а торговый трактат, зарожденный на водах озера Ильмень, подготовил почву для заключения альянса; Безбородко уже хлопотал о создании коалиции Франции, Испании, Австрии и России, направленной своим острием против агрессивной Англии. «Впрочем, сообщает Грюнвальд, этот договор не мог иметь больших последствий, поскольку вскоре в Париже произошли потрясающие события!» Екатерина оказалась слепа: не сумев предугадать будущих бурь, она с милым кокетством говорила Сегюру:
– Я не разделяю мнения тех, кто думает, что Европа пребывает накануне большой революции… Когда сапожникам нечего есть, их кормят, и, сытые, они ложатся спать!
Перед Сегюром она была вполне откровенна:
– Я всегда не терпела Францию и не любила французов. Догадайтесь, кто заставил меня взглянуть на Францию иначе?
Сегюр перечислил: Вольтер? Дидро? Де Линь?
– Нет, это был гениальный Фальконе, который первым донес до меня все обаяние французской новизны, французской талантливости и красноречия… хотя мне крепко от него доставалось! Но я благодарна этому сердитому человеку за многое.
Сегюр не раз говорил, что ее царствование сохранится в истории под именем «екатеринианства»:
– Но что важнее для вашего величества – мнение современников или посмертное мнение потомков?
Он и сам не ожидал, что Екатерина разволнуется.
– Все-таки мнение истории для меня важнее, – созналась она. – Петра при жизни ненавидели и проклинали, однако в памяти потомства он остался с титулом «Великий». Я знаю, что обо мне говорят… все знаю! Но был ли хоть один день в моей жизни, в который бы я не подумала прежде всего о славе и величии России? Пусть будет суд, – сказала Екатерина. – Я верю, что пороки мои забудутся, а дела останутся…
В конце беседы она предупредила Сегюра: исторических лиц надобно судить, примеряя их деяния не ко временам будущим, их потребно судить по условиям времени, в котором они жили:
– Тогда не так уж грешна покажусь и я… грешная!
Но суд истории сыграл с ней нелепую шутку: при имени Екатерины сначала вспоминают любвеобильную женщину, а уж потом, перечислив всех ее фаворитов, припоминают и те громкие дела, которые свершила при ней великая мать-Россия. Однако возьмем на себя смелость предположить, что Екатерина не взошла бы на престол истории с таким грязным шлейфом, который уже два века за нею волочится, если бы сам двор не потворствовал ее соблазнам. Страсть императрицы с годами не утихала, но Потемкин сам регулировал ее движение, уверенный в том, что Екатерина будет ему послушна, получая фаворитов только из его рук. В этом и таилась роковая ошибка: светлейший никогда не думал, что при дворе сыщется иная сила, ему враждебная, способная выдвинуть своего фаворита, чтобы устранить Потемкина и восторжествовать на его унижении… С давних пор при дворе состоял Николай Иванович Салтыков, омерзительный эгоист, сгоравший от зависти ко всем, кто был важнее его и богаче. Под стать мужу была и старая карга Наталья Владимировна Салтыкова, обвешанная с ног до головы амулетами образков, за что ее прозвали «чудотворной иконой». О появлении этой гадины во дворце узнавали по неистовым воплям: «Сгинь… сгинь, сатана!» Перед Салтыковой, выкрикивавшей такие заклинания, безобразные карлики жгли перья и старые мочалки, дабы дурным запахом отвести в сторону нечистую силу. Вот эта ханжеская чета, алчная и зловредная, решила уничтожить Потемкина! А… как?
Очень просто. С помощью пригретого в доме своем Платона Зубова, что служил в Конной гвардии секунд-ротмистром, ничем не выделяясь среди гвардейской молодежи. Но он был смазлив лицом, брови имел дугами, ходил на цыпочках, чтобы казаться выше ростом, и Салтыкова оценила его достоинства:
– Ты его, Коленька, представь в конвой ея величества, а потом озаботься, чтобы Анна Степановна апробовала!
Зубов был дальним сородичем Салтыковых; назначенный в конвой императрицы, он был зван однажды к ее столу.
– Она на меня и не глянула, – жаловался ротмистр своему шефу. – Там, помимо меня, и красивые, речистые.
– Она тебя ждет, – шепнул в ответ Салтыков…
Ночью вельможа провел Зубова в дальние покои дворца, предупредил, что императрица желает испытать его страсть:
– Уж ты не осрамись… старайся.
Зубов окунулся в духоту темной спальни… А когда рассвело, он увидел лежащую рядом старую бабу. Это была не императрица… это была графиня Анна Степановна Протасова, тоже родственница Салтыковых, которая давно – и по доброй воле! – служила при дворе ради «апробования» молодых людей.
