Чтобы попасть внутрь соборов — тех, что не превращены в казенные склады керосина или картофеля, — надо было получить пропуск в райкоме партии. Аркадий предпочитал разыскивать старожилов, живущих по соседству с памятниками старины. За небольшую мзду они раскрывали перед нами тяжелые двери, скрипевшие на ржавых петлях.
С трепетом вступали мы в пустые, заплесневевшие помещения. Из разбитых окон дуло. Под сводами шаркали крыльями птицы. Обутый в валенки старик объяснял, указывая наверх: «Это — купол, или, по-научному, — кумпол». Терракотовые лики неподвижных святых косили белки внимательных глаз: «Зачем пришли? Из пустого любопытства?» В гулкой тишине мы беззвучно с ними объяснялись. Святые учили читать свет и тени, показывали Саваофовы лучи, уводили в иные измерения. Что-то внушали. Искусство священнодействовало.
В отличие от Пскова старина праздничного Новгорода была подновлена свежей краской. Город уже приспосабливали к туристской показухе. На руинах соборов, так и не восстановленных со времен войны, висели одинаковые аккуратные надписи: «Разрушено немецкими оккупантами». (Надписи никого не обманывали.) Ах, в этом городе памятники архитектуры пели, и пели их наименования. Камушками по быстрой речке перекатывалось «р» в названии церкви «Федора Стратилата на ручью». Мы скандировали весь день: Стра-ти-ла-та-на-ручью-Стра-ти-ла-та-на-ручью…
В сумеречной церкви Спаса Преображения на Ильине улице у нас состоялась встреча с Феофаном Греком. Его столпники и праотцы расположились на внутренней стороне мощных сводов храма. Взирая на нас сверху вниз, они вздымали руки, готовы были броситься на чужаков, уличали в неправедности, требовали исполнения Долга. Седые их волосы и бороды развевались. Тревожная святость. Беспокойная величественность. Фанатики. Восхитившись и поежившись, выходим на современную, многолюдную улицу.
После Новгорода — в Михайловское, к Пушкину.
По дороге мы предполагали остановиться в гостинице на окраине города. Вестибюль гостиницы походил на зал ожидания на железнодорожном вокзале времен войны. На мешках и чемоданах сидели измученные, покорные женщины с ревущими, рвущимися куда-то детьми. Ни на что не надеясь, показываю чистенькой девушке в окошечке членский билет Союза писателей. Она мило улыбается: «Да-да, пожалуйста!» А на полу шевелится табор неприкаянных людей. Свирепо взглянув на меня, Аркадий отказывается от номера. Прыткая тетенька — она давно тут поджидала случая — предлагает снять комнату у нее: «…тут, совсем недалеко». Километра три тащимся по солнцепеку, по открытому полю. Тетка помогает нести вещи. В ее избе нестерпимая жара — чинят и, проверяя качество своей работы, топят печь. Ночью Аркадий перенес легкий сердечный приступ — первый за все путешествие. Тем не менее едем дальше.
Ранним утром, превозмогая напор толпы, втиснулись в автобус, набитый крестьянками с узлами, торговками с бидонами. Удалось даже занять сидячие места. Достали наши дорожные блокноты. Аркадий всегда что-то записывает. Я по памяти делаю зарисовки церквей и куполов. (Купола всплыли у Аркадия в прощальном «Слове о Костерине» два года спустя.) Поначалу не замечаем, что в нашу сторону подозрительно косится сухонький, рыжеватый мужичок. Распаляя себя, он затевает громкий скандал. Кричит что-то о шпионах, матерится, рвется к нам с кулаками, требует, чтобы нас сдали в милицию. Шоферу это довольно скоро надоедает. Он резко останавливает автобус, безжалостно вышвыривает рыжего в чистом поле и дает газ. Беспомощная одинокая фигурка отчаянно жестикулирует, осыпая нас проклятиями. Рыжие волосики прозрачным нимбом шевелятся на буйной его голове. Злобный, тщедушный — жалкая пародия на святых Феофана Грека.
И вот XIX век. Обветшалые строения провинциальных помещичьих усадьб, когда-то роскошные, а ныне запущенные парки. Старинные серые погосты с разграбленными склепами. Ширь полей, даль лесов.
Впереди — Святые Горы. В советское время город переименовали в Пушкинские Горы. Трудящиеся массы упростили. Получилось нечто чудовищное: «Следующая остановка „Пушгоры“. Конечная!»
Мы начали с Михайловского. Сумрачные гостиные, свежие цветы на мебели красного дерева. В спальне — чурбачок под кроватью вместо сломанной ножки. «Все, как при нем», — говорит директор музея Семен Гейченко. И в саду, на скамейке, растрепанный том Парни.
И без цитат на заботливо расставленных щитах — каждый в подходящем случаю месте — узнается и скамейка над Соротью, где сиживал поэт, и деревце с дуплом, куда, забавляясь, положили не то колечко, не то монетку (деревце — молодое, посаженное вместо погибшего), и древняя замшелая ель (мы видели ее в последний год, теперь она уж развалилась и заменена другой), и младая в пушкинские времена роща (она разрослась и тоже стареет). Уникальный, живой музей…
Идем по аллее Керн. Почти все липы сохранились. За ними бережно ухаживают. У погибших деревьев срезаны сухие верхушки, трещинки обиты полосками гибкого железа, замазаны, закрашены темно-зеленой краской. Не деревья — памятники.
«Душе настало пробужденье…»
Вдали появляется пара. Он в черном, с фотоаппаратом на шее. Она в красной вязаной кофте. Упитанная молодая женщина пытается залезть на то, что осталось от дерева. Мужчина нацеливает аппарат. Летят кусочки бесценной коры. Задыхаясь, Аркадий бросается спасать народные ценности: «Чего же вы на стены лезете?». Плотное тело испуганно спрыгивает. Упершись руками в роскошные бедра, молодуха таращится на него, как на сумасшедшего, и с надрывом: «Какая же это стена?! Это пень!!!». И в самом деле…
В Святогорском (Пушгорском?) соборе мы благоговейно замерли около огороженного бархатными канатами опустелого пространства, в котором перед выносом стоял гроб с телом Пушкина, и не нашлись ничего сказать разудалым молодым людям с папиросками в зубах, снимавшимся на карточку у железной ограды, окружавшей могилу поэта. «Здравствуй племя, младое, незнакомое!»
«Делу — время, потехе — час» — говорит пословица. Каникулы кончались. На горизонте — современная Москва. Оттягивая возвращение, мы завернули в Таллин. Заграница на территории Советского Союза! Историческая память здесь еще не оборвана. Культурные традиции сохранены. О нравственном здоровье угнетенной маленькой нации Аркадий впоследствии напишет в очерке «Прага, весна, зима…». В Таллине он нашел своих единомышленников. Именно здесь мечта о побеге, как боль, обострилась.
Не случайно Таллин стал отправной точкой нашего побега в рассказе Белинкова «Побег», написанном уже за границей. К реальному событию этот город имеет такое же отношение, как литературный герой к своему прототипу. «Протофакт» стал фактом литературным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
