— Да, у меня к ним одно дело, — поспешил оправдаться Гаврилеску. ~ Я был там сегодня после обеда, и вышли всякие недоразумения.
— Ах, цыганки… — вздохнул извозчик. — Если бы не цыганки, — прибавил он, понизив голос. — Если бы не цыганки…
— Да, — сказал Гаврилеску, — все говорят. То есть я хотел сказать — в трамвае. Все говорят о цыганках, когда трамвай проезжает мимо их сада.
Он встал со скамейки и пошел дальше; пролетка ехала рядом.
— Повернем сюда, — сказал извозчик, указывая кнутом на переулок, ~ так короче… Проедем мимо церкви. Там душистый табак расцвел. Правда, не такой, как у генерала, но увидите, вы не пожалеете…
— У тебя артистическая натура, — мечтательно сказал Гаврилеску.
Возле церкви они остановились, чтобы насладиться запахом цветов.
— Будто тут еще что-то, не один табак, — сказал Гаврилеску.
— Ах, каких здесь только цветов нет! Если сегодня были похороны, цветов много осталось. И теперь, к утру, все они опять запахнут… Я, когда на дрогах работал, частенько сюда приезжал. То-то была красота!..
Извозчик присвистнул лошади и пошел вслед за Гаврилеску.
— Теперь уж немного осталось, — продолжал он. — Вы чего не садитесь?
— Мне очень жаль, но у меня нет денег.
— Дадите мелочь. Садитесь…
Немного поколебавшись, Гаврилеску не без труда забрался в пролетку. Но едва пролетка тронулась, как голова его упала на подушку и он уснул.
— Да, красота была, — снова заговорил извозчик. — Церковь богатая, народ все чистый… Молодость…
Он обернулся и, увидев, что клиент спит, стал потихоньку насвистывать, лошадь пошла живее.
— Приехали! — крикнул он наконец, спрыгивая с козел. — Однако ворота закрыты…
Гаврилеску взял свою шляпу, поправил галстук и, соскочив с пролетки, принялся искать кошелек с мелочью.
— Не ищите, — сказал извозчик. — Отдадите в следующий раз. Я все равно здесь стоять буду, — прибавил он. — В этот час если какой клиент попадется, то только здесь.
Помахав извозчику шляпой, Гаврилеску подошел к воротам, отыскал звонок и позвонил. Ворота тут же отворились, и, войдя в них, Гаврилеску направился к зарослям, за которыми прятался домик. В окошке мерцал огонек. Гаврилеску робко постучал, но никто не откликнулся, тогда он толкнул дверь и вошел. Старуха спала, положив голову на столик.
— Это я, Гаврилеску, — сказал он, тронув старуху за плечо. — Из-за вас у меня куча сложностей, — прибавил он, видя, что старуха смотрит на него в недоумении.
— Уже поздно, — сказала старуха, протирая глаза. — Все разошлись.
Но, разглядев его, узнала:
— Ах, это ты, музыкант. Немка еще не ушла. Она никогда не спит…
Сердце у Гаврилеску забилось, он задрожал.
— Немка? — повторил он.
— Сто леев, — сказала старуха. Гаврилеску полез за бумажником, но руки его дрожали все сильнее, и, отыскав бумажник среди платков, он уронил его на ковер, пробормотал 'простите' и с трудом наклонился.
— Немного устал. Ужасный был день…
Старуха взяла купюру, встала со стульчика, подошла к двери и с порога указала на большой дом.
— Смотри не заблудись, — сказала она. — Иди прямо по коридору и считай двери. Когда дойдешь до седьмой, постучи трижды и скажи: 'Это я, меня послала старуха'.
Потом, пытаясь скрыть зевок, похлопала по рту ладонью и затворила за собой дверь. Медленно, затаив дыхание шел Гаврилеску к зданию, поблескивавшему под звездами. Поднялся по мраморным ступеням, открыл дверь и на секунду застыл в нерешительности. Перед ним был плохо освещенный коридор, и он вновь почувствовал, как отчаянно заколотилось сердце. Он шел, вслух считая двери. И вдруг, поняв, что произносит: 'Тринадцать, четырнадцать… — в замешательстве остановился. 'Гаврилеску, — прошептал он, — держись, ты опять перепутал. Не тринадцать, не четырнадцать, а семь. Старуха сказала: отсчитай до седьмой двери'…
Он хотел вернуться и начать счет сначала, но через несколько шагов почувствовал такую усталость, что остановился у первой же двери, три раза постучал и вошел. Это была ничем не примечательная большая гостиная, обставленная почти бедно, а у окна, в полуоборот к нему, сидела молодая женщина и смотрела в сад.
— Простите, — с трудом вымолвил Гаврилеску. — Я не туда попал.
Тень женщины отделилась от окна и неслышно двинулась к нему навстречу, и тут в памяти возник забытый запах.
— Хильдегард! — воскликнул он, выпуская из рук шляпу.
— Как долго я тебя ждала, — сказала, приближаясь, девушка. — Я искала тебя повсюду…
— Я был в пивной, — прошептал Гаврилеску. — Если бы я не пошел с ней в пивную, ничего бы не случилось. Или если бы у меня было немного денег… Но денег не было, и заплатила она, Эльза, и, понимаешь, я почувствовал, что должен… а теперь уже поздно, ведь правда? Очень поздно…
— Какое это может иметь значение? — сказала девушка. — Пойдем же…
— Но у меня нет больше дома, у меня ничего нет. Это был ужасный день… Я заговорился с мадам Войтинович и забыл портфель с партитурами…
— Ты всегда был рассеянный, — прервала его Хильдегард. — Пойдем…
— Но куда? Куда? — силился крикнуть Гаврилеску. — В мой дом кто-то вселился, я забыл фамилию, но кто-то незнакомый… Да его и нет, не с кем объясниться. Он уехал на воды.
— Иди за мной, — сказала девушка и, взяв его за руку, потянула в коридор.
— Но у меня и денег нет, — шепотом продолжал Гаврилеску. — Как раз сейчас, когда переменили купюры и подорожал трамвай…
— Ты все такой же, — сказала девушка и засмеялась. — Испугался…
— И никого из знакомых не осталось, — продолжал шептать Гаврилеску. Все на водах. И мадам Войтинович — у нее я мог бы занять, — говори, уехала в провинцию. Ах, моя шляпа! — воскликнул он и собрался вернуться.
— Оставь ее, — сказала девушка. — Она тебе больше не понадобится.
— Как знать как знать. — И Гаврилеску попытался высвободить руку. — Это очень хорошая шляпа и почти новая.
— Правда? — удивилась девушка. — Ты все еще не понимаешь? Не понимаешь, что с тобой случилось недавно, совсем недавно? Ты правда не понимаешь?
Гаврилеску глубоко заглянул в глаза девушки и вздохнул.
— Я как-то устал, — сказал он, — извини меня. Такой ужасный был день… Но сейчас будто мне становится лучше…
Девушка тихонько тянула его за собой. Они пересекли двор и вышли в открытые ворота. Извозчик дремал на козлах, девушка так же легонько потянула Гаврилеску в пролетку.
— Но клянусь тебе, — зашептал Гаврилеску, — даю тебе честное слово, у меня нет ни единой монеты.
— Куда прикажете, барышня? — спросил извозчик. — И, как желаете — шагом или рысью?
— Езжай к лесу дорогой, какая длиннее, — сказала девушка — Да помедленней. Мы не спешим…
— Эй, молодые! — крикнул извозчик и присвистнул.
Она по-прежнему держала его руку в своих руках, только откинулась на подушку и глядела в небо. Гаврилеску, не сводя глаз, внимательно ее разглядывал.
— Хильдегард, — произнес он наконец, — со мной что-то случилось, даже не знаю что. Если б я не слышал твоего разговора с извозчиком, то решил бы, что это сон.
Девушка с улыбкой повернулась к нему:
— Все мы грезим. Так начинается. Точно во сне…
Париж, июнь 1959 года
Дочь капитана
Все собрались, как обычно, у самого обрыва поглазеть на встречные поезда. Каждый раз, когда брашовский скорый трогался в путь, с противоположной стороны уже лениво подходил пассажирский из Бэйкоя. Оба паровоза издавали протяжный гудок, а Носатый вопил:
— Слушайте эхо!
Но не все его слышали и не всегда… А пока скорый не дошел до станции, все терпеливо ждали. Оставшиеся несколько минут казались особенно долгими, и никому не хотелось разговаривать. Здесь, наверху, солнце еще не зашло, а внизу давно уже наступил вечер. Прахова утратила свой серебристый блеск, вдруг превратившись в мрачный свинцовый поток.
— К станции подошел! — объявил Носатый.
В этот миг у них за спиной послышались быстрые шаги, словно кто-то сбежал вниз по тропинке, и раздался хриплый женский голос:
— Брындуш! Денщик господина капитана…
Рыжий веснушчатый мальчик лет двенадцати или тринадцати с жестким, словно щетка, ежиком недовольно обернулся. У него были огромные глаза, неожиданно глубокие и черные.
— Погоди, — сказал Носатый, — поезд вот-вот тронется.
Мальчик секунду колебался. Потом пожал плечами, сплюнул и, засунув руки в карманы брюк, медленно двинулся по тропинке. У самой дороги он услышал паровозные гудки и остановился, но эхо сюда не долетало.
Денщик поджидал на скамейке. Увидев его, сдвинул фуражку на затылок и улыбнулся.
— Эй, мусью, марш-марш, а то господин капитан осерчает!
Но мальчик и ухом не повел. Он шел медленно, засунув руки в карманы, рассеянно глядя по сторонам. Тогда солдат поправил фуражку и зашагал вперед. Так шли они в десяти шагах друг от друга среди зарослей ромашки и пыльных кустиков полыни. У дачи с колокольчиками на балконе денщик остановился и повернул голову.
