принципов поведения не оказаться бесполезным и труднодостижимым предприятием. Но, кажется, я могу тебя несколько успокоить. Скажи, пожалуйста, ты кашу ешь?
– Не только ем, но и варю на плитке, охлаждаю и подогреваю, добавляю соли.
– А идею пищи ты тоже варишь и подогреваешь, тоже солишь и тоже ешь?
– Ей-богу, нет.
– Значит, кашу есть можно, а идею каши нельзя? Пропускать через свой желудок – нельзя?
– А я же как раз вам и говорил, что одной идейности мало. Идея вещи, как вы сами сейчас сказали, совершенно невещественна.
– Это ты понял хорошо, – продолжал я. – Но тогда пойми и другое. Возьми движение вещи. Ведь скорость этого движения может быть разной?
– Конечно.
– И чем больше скорость движения тела, тем большее пространство проходит оно в одно и то же время?
– Ясно.
– Ну а если тело будет двигаться с бесконечно большой скоростью, – продолжал я, – тогда ведь тело займет сразу все точки, возможные на его пути.
– То есть вы хотите сказать, что в этом случае двигаться телу дальше будет просто невозможно, так как никакого «дальше» вообще не будет существовать.
– Вот этого-то я и хотел от тебя добиться. Согласись, что тело, которое движется с бесконечно большой скоростью и сразу охватывает все места, уже совсем никак не движется. Но тогда вещь, которая сразу охватила все точки своего движения и потому как бы покоится, будучи отраженной в нашей мысли, есть не что иное, как идея (понятие) вещи. Такая идея вещи тоже сразу охватывает всю вещь. Согласен?
– Да! – ответил Чаликов не без колебания. – Но тогда ведь получается, что в идее вещи отражается сама вещь, только как бы в условиях своего бесконечно скорого движения.
– Совершенно правильно, – сказал я. – Поэтому трудно оторвать идею вещи, выражающую ее сущность, от нее самой. Столь же неразрывно связаны и сущность вещи с явлением вещи, и явление вещи с ее сущностью. И все же различие между идеей (понятием) и материей (вещью) есть, причем различие это огромно, и его надо уметь точно формулировать. Я думаю, что ты здесь, по крайней мере, многое понял. И тогда разреши еще ряд вопросов. Итак, говори мне. Мы стремимся?
– Стремимся.
– И постоянно стремимся?
– Да, постоянно стремимся. Вечно стремимся.
– И достигаем цели наших стремлений?
– Иной раз достигаем, – сказал Чаликов, – чаще даже и не достигаем.
– И тем не менее стоит стремиться?
– Стоит стремиться.
– Но не потому ли, что стремление заложено в самой природе человека?
– По этому самому.
– Тогда скажи попросту, что человек – это проблема.
– О, конечно. Это проблема.
– И вечная проблема?
– О да! Человек – это вечная проблема.
Но уже тут я почувствовал, что у Чаликова слабеет его возражение против слишком большой теоретичности наших разговоров о делании дела. Мне показалось, что он начинает понимать самое главное, а именно – что наша теория как раз и исходит из бесконечного разнообразия человеческих целей и что эти цели возникают из особенностей существования самого же человека. Предполагая подобного рода настроенность Чаликова, я продолжал свою мысль дальше:
– А скажи мне: ты дышишь или ты не дышишь?
Чаликов захихикал.
– Ну а если ты дышишь, то воздухом или одной углекислотой?
– Воздухом.
– Ну а что такое воздух для человека? Надеюсь, то, что надо для его существования?
– Само собой.
– Но ты сказал не только то, что человек мыслит для установления принципов действия, но и то, что это должно совершаться у человека само собой.
– Сказал.
– Тогда не понимаю, какой же более животворный воздух нужен для человека, если все его мышление только и направлено на созидание принципов конструирования, на руководство к действию, на переделывание действительности. Ведь действительность, думаю, ни от чего другого не зависит?
– Конечно, ни от чего другого не зависит, поскольку все другое, если оно существует, уже тем самым входит в состав самой же действительности.
– Хорошо. Значит, действительность, поскольку она ни от чего не зависит, свободна?
– Да, выходит, так.
– Ну, или, по крайней мере, она – хотя бы искание свободы, становление свободы.
– Несомненно.
– Значит, дышать действительностью – все равно что дышать свободой.
– Да. Дышать свободой или, по крайней мере, ее исканием.
– Значит, свобода есть тот воздух, которым мы должны дышать?
– А как же иначе? Не дышать же углекислотой.
– И при этом заметь, – сказал я, – что ведь и вся история человечества есть не что иное, как движение к свободе. Из-за чего бьется человек, из-за чего всегда бился? Только из-за отчаянного стремления к свободе, какие бы тяжелые обстоятельства этому ни мешали. Только бы освободиться от того, что мешает его развитию. Только бы скорей наступил этот всемирный, этот всечеловеческий праздник свободы. Только бы наступил тот мир, когда и человек перестанет быть человеку бревном, и сама природа вступит в достойный союз с человеком.
– О, это здорово сказано, – воодушевленно заметил Чаликов.
– Но тогда, – сказал я, – не получаем ли мы здесь ту разгадку делания дела, которую мы поставили целью нашего разговора? Человек – вечная проблема, которая вечно решается…
– И которая никогда не будет решена, – безбоязненно сказал Чаликов.
– А зачем тебе окончательное решение? Чтобы перестать стремиться? Чтобы перестать быть проблемой? Чтобы умереть для жизни? Чтобы мне превратиться в гроб, в могилу, а всему человечеству превратиться во вселенское кладбище? А разве мало того, что уже правильная постановка проблемы есть начало решения этой проблемы? Конечно, она так или иначе в то или иное время будет решена. Однако достигнутое решение проблемы тут же окажется постановкой новой проблемы. И так далее, до бесконечности.
– Но я бы сказал, что мне тут понятно еще кое-что, – был ответ. – Ведь даже если бы мы одолели смерть и, как учит Федоров, стали бы вечными, то мне кажется, что и сама вечность тоже будет находиться в вечном становлении, только что без убыли бытия.
– Ну, теория вечности – это особая проблема, которой мы пока что здесь не занимаемся, – сказал я. – Для меня пока достаточно уже одного того, что либо вечности нет никакой, и о ней нечего говорить, либо она есть вечная молодость и никогда не
