приобретенного; счастливы ли они оттого, что у них есть все нужное для художника? Представь, например, что плотник приобрел все инструменты и нужные деревья, а ничего не строит; полезно ли ему это приобретение?
– Нимало.
– Что ж теперь? Кто приобрел богатство и все другие блага, о которых мы недавно упоминали, а не употребляет их, тот благоденствует ли от приобретения этих благ?
– Нет, Сократ.
– Следовательно, кто хочет быть счастливым, тому надобно не только приобрести эти блага, но и употреблять их, если одно приобретение не приносит никакой пользы.
– Правда.
– Итак, для счастья человека, Клиниас, необходимо как приобретение благ, так и употребление их.
– Кажется.
– Но употребление правильное, – спросил я, – или и неправильное?
– Правильное.
– Ты хорошо-таки отвечаешь, потому что употреблять их неправильно, думаю, гораздо вреднее131, чем вовсе не употреблять: первое худо, а последнее ни худо, ни хорошо. Не так ли скажем?
– Так.
– Что же? При обработке деревьев может ли что другое содействовать правильному употреблению их, кроме знания, свойственного плотнику?
– Ничто, – сказал он.
– Не знание ли также содействует правильной выделке сосудов?
– Так.
– А для того, – сказал я, – чтобы правильно употребляемы были все прежде упомянутые нами блага, то есть богатство, здоровье и красота, знание ли должно идти вперед и сообщать направление деятельности или что другое?
– Знание, – отвечал он.
– Следовательно, знание, как видно, при всяком приобретении и действии доставляет людям не только благополучие, но и счастье?
– Так.
– Итак, скажи, ради Зевса, – спросил я, – есть ли какая-нибудь польза от всех приобретений без рассудительности и мудрости? Полезно ли человеку многое приобретать и многое делать, когда в нем нет ума, или полезнее немногое с умом? Смотри так: не тот ли менее грешит, кто менее делает? Не тот ли менее несчастен, кто менее грешит? Не тот ли менее бедствует, кто менее несчастен?
– Без сомнения, – сказал он.
– Но кто преимущественно менее может делать: бедный или богатый?
– Бедный, – отвечал он.
– Слабый или сильный?
– Слабый.
– В честях или без честей?
– Без честей.
– Мужественный и рассудительный или робкий?
– Робкий.
– Следовательно, менее132 также – ленивый, чем деятельный?
– Допускаю.
– Менее медленный, чем быстрый? И менее тот, кто имеет тупое зрение и слух, чем тот, у кого чувства остры?
Во всем этом мы согласились.
– Значит, все вообще блага, о которых мы говорили, Клиниас, – продолжал я, – надобно понимать не так, что они блага сами по себе, но, как видно, следующим образом: если управляет ими невежество, то они бывают большим злом, чем противоположное им, потому что могут успешнее служить злому началу, которое управляет ими. Если же, напротив, они находятся под властью рассудительности и мудрости, то становятся тем большим добром, а сами по себе не стоят ни того ни другого названия.
– Кажется, в самом деле так, как ты говоришь.
– Что же теперь остается заключить из наших слов? Не то ли, что нет ничего ни доброго, ни злого, что одна мудрость – добро и одно невежество – зло?
Согласился.
– Рассмотрим же остальное, – сказал я. – Все мы сильно желаем быть счастливыми; а счастье для нас возможно, как видно, под условием не только употребления, но еще верного употребления вещей; верное же употребление их и благополучие доставляются знанием; следовательно, каждый человек необходимо должен всеми силами приготовлять себя к тому, чтобы быть мудрейшим. Не так ли?
– Так, – сказал он.
– Значит, кто думает, что гораздо выгоднее, чем деньги, получать мудрость – и от отца, и от наставников, и от друзей вообще, и от тех, которые свидетельствуют нам любовь свою, и от иностранцев, и от граждан, – кто просит, умоляет наделить себя мудростью, для того не стыдно и не бесчестно, Клиниас, ради такого приобретения повиноваться и служить – как любящему его человеку, так и другим, и быть готовым ко всякой прекрасной услуге, лишь бы кто усердно желал сделать его мудрым. Или, может быть, тебе не так кажется? – спросил я.
– Нет, мне кажется, что ты говоришь хорошо, – отвечал он.
– Да, Клиниас, – продолжал я, – если только можно учить мудрости, если она не сама собой достается людям, ибо это еще требует исследования, и наши мнения в этом отношении пока неизвестны.
– Но мне думается, Сократ, что мудрости учить можно, – промолвил он.
– Прекрасно сказано, лучший из мужей133, – отвечал я, обрадовавшись. – Ты хорошо делаешь, что избавляешь меня от долгих исследований вопроса: можно ли учить мудрости или нельзя? Если же она, по твоему мнению, изучима и одна в состоянии доставить человеку счастье и благополучие, то не почтешь ли ты нужным пофилософствовать о ней? И не устремишься ли своей мыслью к приобретению ее?
– Конечно, Сократ, – отвечал он, – и сколько возможно более.
Выслушав это с радостью, я сказал:
– Вот образец расположительной беседы, какой мне хочется, Дионисиодор и Эвтидем. Он, конечно, не искусствен и с трудом развит, но пусть кто-нибудь из вас постарается изложить его по правилам искусства. А когда вам не угодно, раскройте этому ребенку по крайней мере то, что я оставил без исследования, то есть должен ли он стараться приобрести всякое знание или какое-нибудь одно, которое сделало бы его человеком счастливым и добрым, и в чем состоит оно; ведь я с самого начала говорил вам, что для нас весьма важно видеть этого юношу мудрым и добрым.
Сказав это, Критон, я сильно напряг свое внимание и изготовился понять, каким образом они приступят к слову и с чего начнут свои наставления, долженствовавшие расположить юношу к мудрости и добродетели. Вот старший из них, Дионисиодор, первый открыл беседу; а мы смотрели на него с надеждой тотчас услышать какую-нибудь дивную речь. Так и вышло: этот человек начал в самом деле удивительное слово, и тебе, Критон, стоит выслушать его, чтобы судить, как оно возбуждает к добродетели.
Дионисиодор сказал:
– Отвечайте мне, Сократ и все другие, желающие, чтобы этот юноша сделался мудрым: шутя вы говорите это, или желания ваши истинны, серьезны?
Тут мне пришло на ум, что прежние наши слова, которыми мы просили их разговаривать с юношей, вероятно, приняли они за шутку, а потому и сами шутили, нисколько не заботясь о речи серьезной. Подумав это, я отвечал еще решительнее прежнего, что мы нисколько не шутим.
– Смотри, Сократ, – продолжал Дионисиодор, – чтоб после не отказываться от теперешних своих слов.
– Смотрел уже, – сказал я, – и, верно, не откажусь.
– Что же? Вы сказали, что хотите видеть Клиниаса мудрым? – спросил он.
– И очень.
– А теперь он мудр или нет? – спросил Дионисиодор.
– Говорит, что еще нет; видишь, он нехвастлив.
– Значит, вам угодно, чтоб он сделался мудрым, а невеждой не был?
Мы согласились.
– Следовательно, вы желаете, чтоб он сделался тем, что теперь не есть134, и не был тем, что теперь есть?
Услышав это, я смешался, а Дионисиодор, заметив мое смущение, продолжал:
– Но желая, чтоб он не был тем, что теперь есть, вы, кажется, хотите, чтоб он погиб. О, те друзья и приятели весьма драгоценны, которые больше всего желают погибели любимому своему юноше.
Услышав это, Ктизипп рассердился за своего друга и вскричал:
– Турийский иностранец! Если бы не было невежливо, я сказал бы тебе: возьми на свою голову135 то дело, которое ты вздумал налгать на меня и на других. Об этом и говорить преступно; ну, могу ли я желать Клиниасу погибели?
– Как, Ктизипп? – возразил Эвтидем. – Разве, по твоему мнению, можно лгать?136
– Да, клянусь Зевсом, – отвечал он, – если только я не сошел с ума.
– Но кому же можно: тому ли, кто говорит о деле, о котором идет речь, или тому, кто не говорит?
– Тому, кто говорит, – отвечал он.
– Однако ж говорящий о деле, конечно, говорит не о другом каком-нибудь сущем, а о том, что он говорит.
– Да как же иначе? – сказал Ктизипп.
– И дело, о котором говорится, вероятно, есть сущее особое, отличное от другого?
– Без
