Минуты даны на седловку.
И вот Борис уж в седле на своем донском гнедом, тонконогом и быстром на поворотах: чуть повод тронь, а он уж угадывает желание всадника.
Полюбил Борис своего коня. Как только ни холил, как только гриву ни расчесывал, да всё шептал на ухо: «Коняшка, милый, ненаглядный! Разумный какой! Всё видишь – сказать только не можешь…».
Тревожное настроение Бориса, видимо, передалось лошади. Она что-то всё вздрагивала, как Борис ни гладил ей под гривой шею.
– Куда же нас гонят? – перешептывались кавалеристы.
Борис догадывался о том, куда спешит кавалерийский полк. Покачиваваясь в седле, поглядывая на спину своего командира, на боевые ремни, он шепнул соседу слева: «Стрелять, если прикажут… буду стрелять в небо. Поверх голов бастующих рабочих… Хватит и того, что расстреляли на сибирской реке, на золотых приисках. Слышал я разговор офицеров. Им только дозволь, так и нас расстреливать начнут…».
Кавалерийский полк разделился поэскадронно.
Офицер, недавно присланный в эскадрон, часто пощипывая свои туго отрастающие усы, скомандовал:
– Эскадрон! Рысью! За мной!
Зачастили удары копыт по булыжникам мостовой. В переулке узкой улицы мелькнуло красное знамя. А левее, где во всю длину переулка чернел заводской забор, взлетели, словно белые голуби, листовки.
Всю неделю гоняли эскадрон в патрулирование по улицам столицы. Так и не выпало дня, чтобы Борис получил увольнение из казармы. А ведь хотелось именно теперь повидаться с «часовщиком», понимая, что не зря Сергеевич намекал на «срочную починку часов».
Хоть эскадронный командир и косо поглядывал всегда на Бориса, но ведь не он один офицер в эскадроне. Куда деться от того, что на Бориса заглядывались все остальные офицеры. Хоть на вольтижировке, в манеже, хоть во время рубки лозы.
Крадётся дежурный офицер на конюшню. А куда ему деться от зоркого глаза Бориса, крикнувшего, чтобы все дневальные слышали:
– Смирно!
С ухмылкой, покручивая гусарский ус, дежурный офицер похлопал Бориса по погону и сказал:
– А мне твой эскадронный говорил, что ты раззява! – и дыхнул на Бориса перегаром водки.
Дежурного офицера кавалеристы прозвали причудником.
Оглядев лошадей и кормушки, Причудник поманил пальцем одного из дневальных и сказал ему:
– В Твери, помню, на маневрах ты троих уложил на лопатки. Можно сказать, технику французской борьбы знаешь, учился этому, а?
Кавалерист-дневальный ответил офицеру, что учился у чемпиона мира Ивана Заикина. У русского богатыря:
– Я тогда в цирке конюхом работал…
Причудник сузил глаза так, что в щелочках меж ресниц светились только лишь чёрные зрачки. Он повернулся на каблуках, пришлёпнул подошвами так, что зазвенели шпоры, и спросил Бориса:
– Ну а ты, могучий с виду, не борец? Схлестнёшься с ним?
Борису, когда он еще пареньком был, случалось крадучись взбираться на тесовую крышу цирка, просовывать под брезент голову и глядеть, как борцы выходили на арену в параде-алле! А потом видеть схватки борцов. Всё плотнее прижимаясь животом к доскам крыши, Борис видел на арене и Заикина, и Поддубного, и Святогора Длиннорукого, который без всяких усилий почти брал в обхват противника. Тогда арбитр выкрикивал:
– Двойной нельсон!
Борис догадался, что выгода будет, и, стукнув каблуками, звеня шпорами, вытянулся перед офицером в струнку:
– Схлестнусь! – сказал он, – а что за это? Увольнительную бы к сестренке на пироги…
– Дам увольнительную, – ответил Причудник, – тому, кто победит…
– Прикажете начать, ваше благородие? – спросил Борис.
– Снять мундиры! – крикнул офицер. – Борьбу начать!
В ту же минуту Борис притиснул противника на песок, которым были посыпаны и дорожки, и площадки в конюшне.
– А еще можно? Ваше благородие, можно? – спросил побежденный. Офицер кивнул.
Борис, поняв, что противнику незнакомо многое из правил, задумал удивить офицера техническим приёмом французской борьбы и кинул противника через себя, сперва подержав над своей головой, а затем, крутнув ещё несколько раз как нечто лёгонькое, притиснул почти намертво к песку.
– Вот гад, – зло произнёс побеждённый, вставая и покачиваясь на ногах. – Эх,– через минуту отдыха, – ещё бы, ваше благородие?
– Хватит! – кусая губы, сказал офицер. – Поживи еще. Не спеши в могилу! – и повернулся к Борису: – Фамилия? Имя? Откуда сам?
– Светлов, ваше благородие, Борис Петрович. Из Царицына на Волге. Тут у меня двоюродная сестрёнка… Дядя, дворник у фабриканта… – придумал Борис и получил увольнительную на весь воскресный день.
Адрес Антона Григорьевича не был замысловатым, да и Борис, бывая в патрульных разъездах, узнал улицы Петербурга, догадываясь теперь, куда ему путь держать, а вскоре остановился у дверей мастерской «Часовых и ювелирных дел».
Огляделся, прошёлся до угла. Посмотрел на полицейского у дверей фотомастера, направился туда, решив заказать четыре фотокарточки. На полдюжины у него не хватало денег, да и нужды в этом не было.
– Одну для матери, – думал Борис, – одну Марии. Пускай вспоминает солдата. Одну себе, одну Сергею Сергеевичу. А читая квитанцию, обрадовался, что получил право на отлучку из казармы к фотографу, а там и опять к Антону Григорьевичу.
И вот он опять у остеклённых дверей мастерской. Видит хозяина и заказчицу.
Решился войти, не дожидаясь, когда уйдет из мастерской заказчица. Открывая двери, Борис говорил себе: «Здравствуйте, Антон Григорьевич. Принёс я вам карманные часы в починку. Степанов советовал обратиться к вам. Служу в кавалерии, а сам из Царицына…»
Ещё шпоры на сапогах не звякнули на пороге мастерской, ещё никакого звона, а мысли у Бориса сменились: «Я к вам от Сергея Сергеевича».
Он не стал рассматривать перстни и серьги за стеклом наличника, не до любованья было ему и старинными часами, которые тикали вразлад, покачивая свои тяжёлые маятники. Борис пристально посмотрел на ювелира, в его выпуклые глаза, увеличенные стёклами пенсне и, казалось, очень уж холодные.
Седоусый ювелир держал на ладони серьги. Спиной к Борису стояла, видимо, хозяйка их. Ей ювелир и сказал:
– Не рекомендую, барышня, менять рубиновые камни на изумруды. Подумайте хорошенько… – обратился к Борису: – Какое у вас ко мне дело?
– Вы починяете часы? – спросил он.
– Нет! Я латаю галоши! Вы куда пришли? – ответил ювелир. – Вы из какого кавалерийского полка, а? Вы вывеску мою видели? Что тут делают? Сапоги починяют или часы?.. – Борис оторопел. Ювелир вдруг улыбнулся, удивив Бориса не по годам молодыми зубами. Любой орех, казалось, под силу таким зубам.
– Вот записка, – будто рапорт отдавая офицеру, произнёс Борис, – записка от Степанова из Царицына…
Ювелир снял пенсне, взглянув на девушку, а она заметила, как дрогнула рука ювелира, когда он брал записку, сказав:
– От какого такого Степанова?! Давайте… – но как только прочёл пароль «Подымайся! Делу сутки, а потехам празднички!», тут же воскликнул, весело взглянув на девушку: – Наташа! Земляк ваш прибыл в наш эскадрон!
– Да, да, да! Это он меня не арестовал…
– Ну?! Что я слышу?!
Наташа шагнула к Борису, сказав:
– Дорогой ты мой земляк… Зовут тебя как? На какой улице жил в Царицыне?
– Поубавь, Наташа, свою напористость… – строго произнёс ювелир. – Да, земляк он тебе, земляк. Борис Светлов…
– Борис? Прекрасное имя… – продолжала Наташа, но Антон Григорьевич несколько грубо прервал:
– Наташа! Ведь можно об этом потом? – и вышел из-за прилавка, оперся спиной на застеклённый наличник, протягивая руку: – Так какие же такие часы у тебя потребовали ремонта? Покажи…
– А их у меня и не было… – улыбнулся Борис. – Это просто намек!
– Угу! Счастливый, значит. Счастливые часов не наблюдают… Намёк? А мне будто невдомёк… – весело проговорил ювелир и обернулся к Наташе: – Отправляйся с Борисом к Тополю за листовками для солдат. С листовок пока и начнём. Идите, конечно же, не спеша. Будто прогуливаясь…
– Это верно, – сказал Борис, – постараемся не вызвать подозрений.
– Желаю удачи, – попрощался Антон Григорьевич.
– До свидания, – вежливо произнесла Наташа, и они пошли, но остановились у дверей.
– Я расскажу о книгах, которые я прочитал, а прочитал я их много.
– Вот и я ещё дам книги.
– Значит, их тоже прочту, – весело отвечал Борис.
– Ну, в путь-дорогу! – проговорил Антон Григорьевич, тронув Бориса за погон. – Кличку всё же вы мне свою назовите…
– Волгарь, – ответил Борис.
– Хорошая кличка. Широкая! Обещающая… – одобрительно сказал Антон. – Как поживает Степанов? Он не женился? В девятьсот шестом похоронили мы его жену…
– Не женился, – ответил Борис, решив, что было бы нетактичным спрашивать, а что поделывал в Царицыне Антон Григорьевич в году девятьсот шестом.
«Он, – подумал Борис, – и в Царицыне был опытным «часовых дел» мастером, как теперь вот стал опытным «ювелиром» в столице…»
