В тот день, когда Григорий попал в больницу, Петр, сидя у его изголовья, дал себе слово: до тех пор не жениться, до тех пор не знать радостей в жизни, пока не выздоровеет брат.
Пять лет он держал свое слово, пять лет ни на один день не расставался с братом, даже когда его в деревню посылали на сезонные работы, брал с собой Григория. Ну а потом как землетрясение, как извержение вулкана: какой-то внезапный взрыв ненависти к брату, да такой силы, что Петру самому страшно стало…
Белая ночь плыла за окнами. Красные отсветы вечерней зари пылали на известке печного кожуха. Петр присел на постели. Сходить объяснить сестре все как есть?
Но что объяснить? Как вывернуть перед сестрой свое сердце, когда ему самому страшно заглянуть в него?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Мост за Нижнюю Синельгу наконец-то сделали. Капитально. Из добротного соснового бруса, еще свежего, не успевшего потемнеть, на высоких быках, с железными ледорезами – никакой паводок не своротит.
Но куда девалась Марьюша? Где знаменитые марьюшские луга?
Бывало, из ельника выйдешь – море травяное без конца без края и ветер волнами ходит по тому морю. А сейчас Петр водил глазами в одну сторону, в другую и ничего не видел, кроме кустарника. Все заросло. Прежние просторы да ширь оставались лишь в небе. И там, в сияющей голубизне, на головокружительных высотах, совсем как прежде, ходил коршун. Величаво, по своим извечным птичьим законам, без всякой земной суеты и спешки.
Мотаниху – старую, доколхозных времен избушку, которую Петр знал с малых лет, – он едва и разыскал в этом царстве ольхи, березы и ивняка. Да и то с помощью Лыска – тот вдруг с лаем выскочил из кустарника.
Михаил – он обедал – до того удивился, что даже привстал:
– Ты? Какими ветрами?
– Хочу внести свой вклад в подъем сельского хозяйства.
Шутка была принята, а о том, что они еще позавчера едва не разодрались, виду не подали друг другу.
Петр, сбросив с себя рюкзак, первым делом подал брату письмо от дочерей.
– Давай-давай! Почитаем… "Здравствуй, папа…" Так, это ясно. Во! Михаил поднял палец, и улыбка во всю ряху. – "Тетя Таня нас встретила на аэродроме на машине…" Н-да, можно, думаю, так ездить в столицу нашей родины… "А завтра, папа, мы с тетей Таней пойдем в театр…"
Письмо было коротенькое, на одном листке из школьной тетрадки, и Михаил с сожалением отложил его в сторону, затем снова требовательный взгляд: еще что скажешь?
Петр не сразу сказал:
– Сестру в сельсовет вызывали… Анна Яковлева заявление подала. Требует раздела ставровского дома, поскольку у нее сын от Егорши…
Михаил молча допил чай, встал.
– Ну, это меня не касается.
– Почему не касается? О ком я говорю? О сестре, нет?
– Нету у меня сестры! Сколько раз одно и то же талдычить?
Михаил схватил стоявшую у стены избы косу-литовку, сунул за голенище кирзового сапога брусок в черемуховой обвязке, пошел. Но вдруг круто обернулся, заорал благим матом:
– Ты племянника сколько раз в жизни видел? "Здравствуй, Вася, и прощай…" А я вот с эдаких пор, с эдаких пор его на своих руках… В шесть лет на сенокос повез… – И тут Михаил вдруг всхлипнул.
Петр отвернулся. Он в жизни своей не видел плачущим старшего брата.
2
И вскоре все, все стало так, как было прежде, как двадцать пять лет назад. Михаил – злость из себя выметывал – махал косой, ничего не видя и не слыша вокруг. А он, совсем-совсем как в детстве, старался угодить ему работой.
Петру не привыкать было к косьбе. Редкое лето не посылали его в подшефный колхоз от завода, и по сравнению с другими – нечего прибедняться он был на все руки, его так и называли на заводе "наш колхозник", но что такое тамошняя косьба? Гимнастика на вольном воздухе, упражнение с палкой среди благоухающих цветов.
А тут… А тут не человек – бык, танк прет впереди тебя! Без передышки, без роздыху.
Петр ругал, пушил себя: зачем ему это? Зачем устраивать добровольную каторгу? Ведь глупо же это, чистейший вздор – тягаться жеребенку с конем-ломовиком!
Да, да! Природа добрую половину того материала, который был отпущен на ихнюю семью, ухлопала на Михаила… Но какой-то бес вселился в него. Не отстать! Сдохнуть, а не отстать!
В пятидесятом году они с Григорием, два глупеньких желторотых дурачка, дали тягу из ФЗУ. За четыреста верст. Чтобы посмотреть на щенка, на песика, которого завел дома Михаил, – Татьяна только и писала в письмах об этом песике.
До райцентра добрались хорошо. На пароходе. Зайцами. А от райцентра сорок верст пришлось топать на своих. И вот когда дотащились до Нижней Синельги, свалились. У самого моста. До того выбились из сил (за весь день несколько репок съели), даже на мост заползти не смогли – прямо на мокрую землю пали. Помогли им телеграфные столбы. Как-то все-таки поднялись они на ноги, захватились за руки и побрели, цепляясь глазами за белевшие в осенней темноте новехонькие, недавно поставленные столбы вдоль дороги.
И вот Петр вспомнил сейчас этот свой крестный путь в осенней ночи и обоими глазами вцепился в кумачово-красную, колесом выгнутую шею брата.
Пот заливал ему глаза, временами шея брата уплывала, будто ныряла в воду, в красный туман, но, как только проходило это полуобморочное состояние, он опять вскакивал глазами на крутой загривок брата…
Михаил первый опомнился:
– Ну и дурак же ты, Петруха, а еще институт кончал! Так ведь недолго и копыта откинуть. Я – что! Мне все едино: хоть с косой, хоть без косы по лугу расхаживать.
Петр не мог говорить. Он еле-еле доволок ноги до тенистой березы, под которой расположился на перекур Михаил.
Сладко опахнуло папиросным дымком, мокрая, разгоряченная спина просто прилипла к прохладному стволу березы. Голос брата благостно рокотал под самым ухом…
Проснулся он от суматошного крика:
– Петро, Петро, вставай! Проспали мы с тобой, парень!
И Петр попервости так было и подумал: проспали. А потом, поднимаясь на ноги, глянул случайно влево, туда, где только что сидел брат, и три папиросных окурка насчитал на примятой траве.
Кровь кинулась ему в лицо, и он вдруг почувствовал себя совсем-совсем маленьким, беспомощным ребятенком, которого по-прежнему опекает и выручает на каждом шагу старший брат.
Косить стало легче. Ветерок заходил по лугу. Начало перекрывать солнце.
– Может, к избе пойдешь але по Марьюше пройдешься? – то и дело, оглядываясь назад, говорил Михаил и при этом широко, по-доброму скалил свой белый зубастый рот, ярко сверкающий на солнце. – Экзамен сдал – чего еще?
Не ругали Пряслиных за работу. И в ФЗУ, и в армии, и в институте, и на заводе – везде Петр получал благодарности да грамоты. И все-таки – вот какая власть была над ним старшего брата – ни одна премия, ни одна награда не доставила ему столько радости, столько счастья, как эта нынешняя, скупо, как бы между прочим брошенная похвала.
3
Вечер. Костер. Туман бродит вокруг костра…
Знакомая картина. Редкое лето не бываешь в этой живой картине. Но почему здесь, на Марьюше, все иначе? Почему на Марьюше сильнее пахнет трава? Почему такую радость вызывает обыкновенное кваканье лягушки за избой? Почему дым костра так непонятно сладок?
Михаил, весь малиновый от огня, приложил ко рту сложенные ковшом руки, раскатисто крикнул:
– Эхе-хей!
И тотчас взметнулись в ответ голоса – в одном углу, в другом, в третьем… Вся вечерняя Марьюша пришла в движение.
– Ничего музыка?
Петр заставил себя привстать с бревна. Окрест по вечерним, облитым жарким закатом кустарникам вздымались белые дымы.
– Кто это?
– Единоличники! – Михаил захохотал: понравилась собственная острота. Нет, верно, верно, Петро. Все разбрелись по норам. Каждый свил себе гнездо. Кто в старой избенке, кто в шалаше.
– А почему?
– Почему разбрелись-то? А потому что хорошо робим. Бывало, ты много видал куста на Марьюше? А сейчас ведь еле небо видно. С косилкой не развернешься. Вот и хлопаем вручную. А раз вручную – чего скопом-то жить?
– Н-да, шагаем… – покачал головой Петр.
– Я думал раньше – только у нас такой бардак. П-мое! В Архангельске на аэродроме разговорились – мужик из Новгородской области. "Что ты, говорит, у нас на тракторе еще кое-как до деревни доберешься, а чтобы на машине, на грузовике – лучше и не думай". Куда это мы, Петро, идем, а? – Не дожидаясь ответа, Михаил махнул рукой. – Ну, с тобой, я вижу, каши не сваришь. Может, Калину Ивановича проведаем? – Он указал рукой на небольшой огонек, призывно мигавший в конце свежей просеки, прорубленной через чащу кустарника. – Это я вечор коридор-то сделал. Человеку за восемьдесят – сам знаешь. А когда он у тебя на прицеле, поспокойнее. Верно?
У Петра глаза слипались от усталости, и у него одно было желание сейчас – как бы поскорее добраться до избы, до нар, застланных свежим сеном.
