Бабушка заплакала и кинулась целовать руку Шокареву. Тот в ужасе отпрянул. Отпрянул и Леська, хотя никто не собирался целовать его руки.
— Э, да что там долго разговаривать! — воскликнул Саша — Двадцать Тысяч. — Вот, господин Бредихин: наша водка, ваша рыбка.
Он вынул из кармана сороковку и торжественно вручил ее дедушке.
— На всех, конечно, не хватит, но ведь и не все пьют. Выпейте вы с бабушкой и меня прихватите, а это спортсмены — им запрещено.
У деда разгорелись глазки. Появились два пузатых стакана. Петропалыч дрожащей от скаредности рукой палил бабке и Листикову немного повыше донышка, чокнулся с ними бутылкой и запрокинул ее в горло. Потом распластали вяленую кефаль, которую ели все, закусывая луком и холодной картошкой. Дед быстро захмелел. Он подошел к Володе, долго глядел на него и наконец, горько моргая, прошамкал:
— Эх, мальчики, мальчики! Пока вы дети, у вас золотые сердца, а вырастете, все равно собаками станете.
6
Дети растут в голову, старики — в нижнюю челюсть, а юность — в душу.
Большой зал Пушкинской аудитории был битком набит молодежью. Редкие керосиновые лампы горели чахло, но полутьма как бы освещалась глазами юношей и девушек.
Когда Самсон, Леська и Володя вошли в зал, лектор уже заканчивал свой рассказ. Гимназисты остановились у самой двери: вперед продвинуться было невозможно. Елисей благодаря своему высокому росту хорошо видел и зал и трибуну. На кафедре адвокат Гринбах отвечал теперь на вопросы, освещая свои бумажки фонарем «летучая мышь», а за столом председательствовал тот самый маляр Караев, который недавно проходил с Виктором Груббе и Сенькой Немичем мимо шашлычной. Кстати, оба они были здесь: Сенька сидел рядом со своими сестрами Варварой и Юлией, а Виктор — с приезжей актрисой Раневской, игравшей в городском театре.
— У меня вопрос! — раздался голос из зрительного зала.
— Пожалуйста.
— Как понять лозунг Ленина: «Грабь награбленное»?
Адвокат засмеялся.
— Этот лозунг, товарищи, нельзя понимать буквально. Владимир Ильич не без озорства перевел таким образом мысль Маркса об экспроприации экспроприаторов.
— Простите, Григорий Маркович! — вмешался Караев. — При чем тут озорство? Маркс и Ленин учат, что буржуи своими нетрудовыми доходами определенно грабят народ. Значит, народ, в свою очередь, имеет право грабить своих грабителей. Он возвращает себе свое!
Володя не отрываясь глядел на Караева. Лицо маляра в черных яминах от плохого освещения, его молодые усы и небольшая бородка, наконец, его грустные, какие-то трагические глаза напомнили ему лик Христа перед распятием. Сравнение было не только внешним: Володя чувствовал глубочайшую веру этого маляра в величие и справедливость новой эры, которую он провозглашал пусть в уездном масштабе, но с такой же святой убежденностью и с таким же пророческим очарованием.
— Господа! Предъявите документы!
Все вскочили с мест: в дверях стоял Алим-бей с двумя уланами. На трибуне тут же задули фонарь. Алим-бей мгновенно бросился туда, но кто-то подставил ему ножку, и он рухнул на пол. В ту же минуту разбили палками стекла всех ламп — и зал потонул в черноте.
— Выходить по одному! — приказал Алим-бей.
Люди мрачно двинулись к выходу, предъявляя паспорта, «виды на жительство», удостоверения — что у кого было.
— А-а! Господин Шокарев! — осклабился Алим-бей, увидев гимназический билет Володи.
— Это мои товарищи. Они со мной! — сказал Володя чуть-чуть генеральским тоном.
— Пожалуйста, пожалуйста! Прошу, господа! Ну, как лекция? Получили удовольствие?
— Да, в общем ничего, — промямлил Володя, держа на весу руку с распущенными пальцами. — Информация о делах в Питере была несколько жидковата, но, во всяком случае, богаче новостей, которыми снабжает нас наша евпаторийская газета.
— А кто докладывал? — как бы невзначай полюбопытствовал Алим-бей.
— Какой-то солидный господин.
— Фамилии не скажете?
— Откуда же мне знать? В Евпатории двадцать тысяч жителей.
— Грустно... Грустно, что не знаете. Уж кому-кому, а вам, господин Шокарев, надо было бы нам помочь.
— А вы подождите немного, — вмешался Гринбах.— Докладчик, вероятно, скоро выйдет.
— Черта с два выйдет! У них тут, конечно, потайной ход. Но ничего. Надолго не исчезнет. И не таких ловили!
На улице друзья, не сговариваясь, пошли к берегу.
— Слушай, Самсон! — сказал все еще потрясенный Володя с какой-то не свойственной ему звонкостью в голосе.— Отец у тебя — незаурядный человек. Оратор, историк, политический деятель. При таком отце ты не можешь не быть коммунистом. Правда?
— В чем дело?
— Скажи откровенно: если б тебе дали миллион, ты продолжал бы оставаться коммунистом?
Гринбах молчал.
— Володя! сказал Леська. — Это вопрос бестактный Самсон имеет право на него не отвечать.
— Но я ведь знаю, что он мне завидует! — горячо воскликнул Володя. — Завидует, несмотря на то, что у него такой замечательный отец! Завидует, хотя у меня другой отец, гораздо менее замечательный. Но потому-то он мне и завидует, что у меня такой незамечательный отец!
— Ну-ну, ты уж зарапортовался! — сказал Леська.
— Нисколечко! Я знаю, что говорю. Ответь на мой вопрос, Самсон. Честно ответь, если мы с тобой действительно лучшие друзья!
— Во-лоо-дя... — почти страдальчески протянул Леська.
— Брось, Елисей, — отозвался Гринбах, побледнев.— Он вправе задать мне этот вопрос, и я обязан на него ответить. Да, Володя, если ты из твоих пятнадцати миллионов дашь мне миллион, я пойду к тебе в секретари и стану служить твоему капиталу верой и правдой.
— Сима! — в ужасе воскликнул Леська. — Неправда! Ты так не сделаешь!
— Но что это меняет? — с каменным спокойствием продолжал Гринбах, точно и не слыша Леськиных причитаний. — Можешь ли ты дать каждому коммунисту по миллиону? А так как коммунисты рождаются из пролетариата, то сможешь ли ты дать по миллиону каждому пролетарию? Не сможешь? Значит, купив Самсона Гринбаха, ты выиграл только одного Самсона Гринбаха. Что же изменилось? Революция остается революцией.
— Черт знает этого Гринбаха, — с облегчением сказал Леська. — Умен так, что даже страшно.
— А что тут удивительного? — смущенно отозвался Володя. — Помнишь, как у Достоевского сказано о русском гимназисте: дайте ему карту звездного неба, он найдет в ней ошибку.
7
В море показалась яхта: она тянула за собой шаланду, которая везла мамайский камень к пепелищу Бредихиных. В то же время сравнительно невдалеке из красного тумана прояснилась трехмачтовая шхуна. Ее сразу узнали:
— «Владимир Святой», — сказал Гринбах.
— Дядя приехал!
— Леонид? — спросил Володя.
— Зачем Леонид? Леонид — мой брат. Он учится на медицинском в Одессе. А это Андрон. Дядя мой. Он ходит в шкиперах у твоего отца.
— Ничего не знает! — захохотал Гринбах. — Вот это хозяин! Возьми меня в секретари, говорю тебе...
Все засмеялись. Огромная проблема эпохи на этот раз прошла стороной, как тайфун проходит мимо баржи, ныряющей боками и носом в Великом океане. Гимназисты опять стали гимназистами.
* * *
Шхуна, еще дымящаяся от тумана, пошла к пристани «Российского общества пароходства и торговли». Матросы выбросили на правый борт кранцы, боцман кинул канат, портовой Груббе и Леська закрепили его на кнехте, и вот по спущенному трапу сошел Андрон Бредихин. Он, конечно, сразу заметил Володю, но, сделав вид, будто не видит его, широко раскрыл объятия и с добродушной грубоватостью схватил Леську в охапку. Володя глядел на него с восхищением: Андрон весь дышал обаянием русского богатырства. И вообще — лицо его было таким русским, что в Евпатории, наполненной караимами, татарами и греками, оно казалось иностранным до экзотики.
— Ну, как дома? Что старики?
— Старики ничего. А дома у нас нет.
— Как нет?
— Сгорел дом. Дотла.
— Где же вы живете?
— В бане.
— Вот это здорово!
— На верхней полке сплю я, на нижней бабушка, а дед на полу. Ему наверху душно.
— А я где буду?
— Найдем.
Все засмеялись. Тут только Андрон «заметил» Шокарева.
— А-а, Володя, и ты гут? Здорово, Самсон!
Он протянул мальчикам руку. Володе почудилось, будто он пожал пятилапое копыто доисторического ящера.
— Ну да ладно. Будем с тобой пока что жить на корабле, — сказал Андрон Леське. — Потом вдруг: — Отчего же ты ничего не спросишь о Леньке?
— Да, да. Ну, как он там?
— Этот мещанский парень ничего знать не хочет об революции. Учится, учится, зубрит — аж дым из ноздрей. Все кости наизусть знает.
— Жениться не думает?
— Жениться? Пусть только попробует.
