Такого рода «бешеные» вспышки со мной случались и в дальнейшем несколько раз. один случай был особенно скверным. я был дежурным по столовой полка (уже будучи офицером). Поздно вечером, когда уже все было съедено, в столовую заявился основательно подвыпивший капитан, начальник особого отдела полка (т. е. представитель органов безопасности в полку), и потребовал, чтобы его покормили. Согласно армейским порядкам в таких случаях заранее должно быть заявлено, чтобы «оставили расход», т. е. чтобы оставили в запасе пищу для тех, кто не может прийти в столовую в положенное время. В данном случае это сделано не было. но пьяный офицер «органов» не хотел слушать моих объяснений и оскорбил меня. я вспыхнул, выхватил пистолет, сказал ему, что считаю до пяти и, если он не уберется из столовой, я его пристрелю. он тут же убежал. на другой день он, надо отдать ему должное, извинился передо мной, спросил, выстрелил бы я, если бы он не ушел, и сам же ответил на свой вопрос, что да, я выстрелил бы. Мы договорились, что эта история останется между нами.
* * *
О моем заявлении насчет Сталина в ссоре со старшим по вагону кто-то донес начальству эшелона. Меня вызвали к заместителю начальника эшелона по политической части. я решил не лезть на рожон и сказал политруку, что доносчик исказил мои слова, что я якобы сказал нечто совсем иное, а именно что даже сам товарищ Сталин так не разговаривает с подчиненными, как старший по вагону разговаривал со мной. Политрук мои слова одобрил, но по прибытии в полк все же посоветовал начальнику особого отдела полка взять меня на заметку. Тот припомнил мне эту историю в эшелоне, когда беседовал со мной по поводу ЧП (чрезвычайного происшествия), случившегося уже в полку.
Первые двое суток мы питались тем, что взяли с собой. Мы сразу разделились на «богачей» и «бедняков».
«Богачи» запускали руки в чуть приоткрытые чемоданы, что-то там отламывали или отщипывали вслепую и жевали, закрываясь от соседей. «Бедняки» ели в открытую и делились друг с другом. на третий день нам выдали ведро и концентраты каши. Старший по вагону назначил поваром одного из своих холуев. другой холуй старшего по вагону стал делить хлеб. начались привилегии и блат. я подходил за своей порцией каши и хлеба последним. я возвел это в принцип поведения. Всегда, когда дело касалось распределения каких-то материальных благ, я из принципа оставался последним. я при этом имел какой-то ущерб, но зато выигрывал морально и психологически. В условиях дефицита распределение благ всегда является источником переживаний. я выработал в себе привычку быть к этому равнодушным и беречь себя для дел более важных. А начал я это самовоспитание с пустяков. Впрочем, в условиях недоедания лишние граммы хлеба не пустяк.
Иногда нас водили кормиться в специальные кормежные пункты. если эшелон останавливался на каких-то станциях, мы воровали на дрова все, что попадалось под руку. Тех дров, какие нам выдавали по нормам, было мало. Мы основательно мерзли.
И еды было мало. ребята на остановках совершали налеты на базары и станционные буфеты. у кого были деньги, покупали что-нибудь съестное. у кого не было денег, воровали. Через несколько дней начались поносы, так что эшелон приходилось останавливать специально из-за этого. но остановки были не такими уж частыми, и нам приходилось справлять нужду на ходу поезда, что в товарных вагонах было не так-то просто. один парень во время такой операции выпал из вагона. Произошло это так. его держали двое, когда он делал свое дело. Кто-то посоветовал для надежности держать его за уши. державшие рассмеялись и уронили его. Падая, несчастный сам еще продолжал смеяться. на другой день старший по вагону доложил начальнику эшелона, что один человек в его вагоне исчез, возможно дезертировал.
Ехали мы таким образом двадцать трое суток. И чем дальше мы отдалялись от Москвы, тем тоскливее становилось. никакого внимания на красоты Сибири мы не обращали – было не до них. И даже к Байкалу мы остались равнодушны. Было холодно и хотелось есть. И не было никаких намеков на братские отношения между людьми. я сочинял длинные письма в стихах моему другу Борису. Эти письма он сохранил. я их уничтожил в 1946 году. Сейчас я об этом нисколько не жалею, но не потому, что стихи были плохими – стихи были как раз слишком даже хорошими, – а потому, что для успехов в поэзии, в чем я убедился в течение многолетних наблюдений, в наше время нужен не столько поэтический дар, сколько другие качества, не имеющие ничего общего с творчеством как таковым. Мир оказался хуже, чем я предполагал.
Конец ознакомительного фрагмента.
